Защищая Джейкоба - Уильям Лэндей (2019)

Но когда он – мой отец, Кровавый Билли Барбер, – появился в окне, в наручниках, со взлохмаченными пепельно-седыми волосами, ухмыляющийся, видимо при мысли о том, что его паршивец-сынуля наконец-то явился его навестить, я порадовался тому, что нас разделяет толстое стекло. Что он может меня видеть, но не может до меня дотянуться. Леопард в зоопарке неторопливо подходит к границе своего вольера и через решетку или широкий ров с водой взирает на тебя с презрением к твоей ничтожности, к тому, что тебе нужен этот разделяющий вас барьер. В этот момент между вами рождается понимание, невербальное, но от этого ничуть не менее очевидное: леопард – хищник, а ты жертва, и лишь ограждение позволяет нам, людям, чувствовать себя царями природы и создает иллюзию безопасности. Это ощущение, когда ты стоишь перед клеткой с леопардом, граничит со стыдом, настолько зверь превосходит тебя силой, подавляет тебя своим высокомерием, своим пренебрежением к тебе. К моему изумлению, чувство, которое я испытал в первые мгновения при виде отца, было именно этим затаенным стыдом посетителя зоопарка. Охватившая меня буря эмоций оказалась для меня неожиданностью. Я-то думал, что ничего особенного не почувствую. Давайте начистоту: Билли Барбер был для меня чужим человеком. Я не видел его около сорока пяти лет, с тех пор как был ребенком. И тем не менее застыл при виде его. Он обездвижил меня так же надежно, как если бы каким-то образом материализовался по эту сторону стекла и стиснул в своих лапах. Некоторое время он стоял на фоне окна, поясной портрет старого зэка, устремив на меня холодный взгляд. Потом негромко фыркнул.

Я отвел взгляд, и он сел.

Охранник стоял в нескольких футах позади него, у однотонной стены. Однотонным здесь было все: все стены, все двери, все поверхности. Судя по тому, что я успел здесь увидеть, вся тюрьма представляла собой сплошные белые оштукатуренные стены и серые бетонные стены. Заведение было новым, его сдали в эксплуатацию только в 1995 году, так что, видимо, эта унылая цветовая гамма была частью какой-то сводящей с ума пенитенциарной стратегии. Ведь покрасить стену в желтый или голубой цвет было ничуть не труднее, чем в белый.

Мой отец взял телефонную трубку – даже сейчас, когда я пишу слова «мой отец», меня охватывает легкая дрожь и память мотает кинопленку моей жизни назад, в 1961 год, когда я видел его в последний раз в зале свиданий в тюрьме на Вэлли-авеню, – в точку, где наши с ним жизни необратимо расходятся и продолжают идти каждая своим непредсказуемо извилистым курсом, – и я снял трубку со своей стороны.

– Спасибо, что согласился со мной увидеться.

– Ну, ко мне посетители не то чтобы стоят в очереди.

На его запястье синела татуировка, которая врезалась мне в память много лет назад. В реальности она оказалась довольно скромного размера и расплывчатой – маленькое, от времени утратившее четкость линий и выцветшее до сливово-фиолетового цвета распятие, оно походило на темный синяк. Татуировка не совпадала с моим о ней воспоминанием. И отец тоже: он был всего лишь среднего роста, худой, более мускулистый, чем я себе его представлял. Похожая на канаты тюремная мускулатура, это в семьдесят-то два года. Он набил себе еще одну наколку, более замысловатую и высокохудожественную, чем первая, в виде дракона, обвившегося вокруг его шеи таким образом, что хвост и морда сплетались у яремной ямки, точно подвеска на цепочке.

– Уж и не чаял свидеться.

Я фыркнул. Этот смехотворный намек на то, что это он тут оскорблен в лучших чувствах, что это он пострадавшая сторона, вывел меня из себя. Каков наглец. Типичный зэк, все они вечно юлят, вечно прибедняются, вечно играют в какие-то игры.

– Сколько я уже тут сижу, – продолжал он, – целую жизнь? Целую жизнь гнию тут заживо, а ты ни разу не нашел времени приехать навестить своего старика. Ни единого разу. Что ты за сын такой? Это кем же надо быть, чтобы так себя вести?

– И сколько ты репетировал эту речь?