После России - Фёдор Крашенинников (2016)

На следующий день он направился в то же здание и, потомившись минут двадцать в холле, вручил новому знакомому флешку. Роман Геннадьевич безотлагательно изучил распечатанный документ и одобрительно сказал: «Отлично! То, что нужно!» Дальше всё было, как во сне. Его привели в хорошо обставленный офис, вручили пухлый конверт, предложили кофе и выдали новейший коммуникатор. Через пару дней, когда Михаил Сергеевич уже подумал, что про него забыли, коммуникатор включился, голос сообщил, что за ним выслана машина.

На открывшемся съезде народов Урала Михаил Сергеевич сидел в президиуме среди хорошо одетых мужчин и женщин. Он лично зачитал свой манифест и, выкрикивая в зал заключительное «Да здравствует Уральская Республика!», увидел поднимающихся с кресел аплодирующих людей. Таким был долгожданный час его триумфа и начала совсем другой жизни.

Изнанка всей этой истории была гораздо циничнее, чем думал сам Михаил Сергеевич. Когда всё было готово к провозглашению республики, Трепаков обнаружил серьёзную проблему: получалось, что среди сторонников суверенитета преобладали давно надоевшие лица вчерашних российских патриотов. Его осенило, что чудаковатый маргинал придётся очень ко двору, чтобы своим рвением добавить спектаклю необходимой живости и достоверности. Он приметил Жабреева на дурацком партийном мероприятии, куда этого чудака пригласили с единственной целью, чтобы будущие кандидаты в депутаты поупражнялись в дебатах с врагами. Держался он хорошо и говорил такие дикие вещи, что Роман Геннадьевич не только запомнил его, но и немного зауважал. Как вскоре выяснилось, идея привлечь его к работе была крайне удачной.

Последующая жизнь Жабреева состояла из бесконечных лекций в различных городах мира, семинаров и круглых столов, телеэфиров и поточного производства духовного продукта, который немедленно становился основой уральской государственности. Михаил Сергеевич сам запустил в оборот формулу «основоположник и виднейший теоретик философии уральской самобытности» и чрезвычайно гордился своей известностью в этом качестве. Он стал и профессором, и академиком, и депутатом парламента – это была совсем другая жизнь, о которой он раньше не смел и мечтать.

После первых известий о мятеже в Рязани Жабреев был немедленно мобилизован, он выполнял спецзаказ правительства, ежедневно сочиняя воззвания и речи с изощрёнными проклятиями в адрес Москвы и гнусных рязанских мятежников. «Снова, как в чёрные годы, движется на нас мутный вал – это цунами зовется „Россия“! Снова нечисть собралась в Москве – но мы не сдадимся! Будь ты проклята, Москва, вавилонская блудница и город позора, город мошенников и сутенёров, край проклятья и земля мерзости!» Он сбивался на библейский пафос, мучительно комбинируя из написанного и проговорённого в предыдущие годы. Резоны биться до конца у него были: председатель КОКУРа Жихов показал ему перехваченный проскрипционный список НОРТа, в котором академик Жабреев значился среди политических и военных лидеров «сепаратистов»: «Этих людей необходимо уничтожить в любом случае!» – так завершалось послание, и Михаилу Сергеевичу стало не по себе.

Ему выдали охрану и пистолет, но уверенности это не прибавило. Наоборот, больше стало злости и ненависти, первобытной и всепоглощающей. «Россия – это наше горе, Россия – это голем, слепленный кровавыми ручищами опричников Ивана Грозного, чтобы держать в повиновении свободолюбивые народы Евразии! Гниющий труп российской империи – преграда на пути свободного развития не только наций Евразии, но и всего мира. Наша нынешняя борьба – это борьба свободы против рабства, демократии против тирании, культуры против варварства!» – диктовал он, читая с экрана текст. «Нужно срочно что-то делать с языком, а то как-то странно получается. Язык – дом бытия, мать его так. Дом не дом, но какую-то отдельную избушку точно надо начинать строить», – вдруг осенило Михаила Сергеевича, и он почувствовал себя гением. «Вот он, кол в грудь проклятому Кощею!»