Мало избранных - Алексей Иванов (2018)

Пусть она сменила имя, но в отрицании себя оставалась прежней. Семён видел её тёмные глаза – всё те же глаза падающей Чигирь-звезды.

– Как ты, Пелагеюшка?

Епифания помедлила.

– Мне хорошо здесь, Сеня, – сказала она уже мягче. – Поначалу бесы крутили, но сёстры меня отстояли… А у тебя сложилось? Ты женился?

Семён виновато улыбнулся.

– Никого, кроме тебя, мне не надо.

Епифания не приняла его преданность.

– Не расходуй годы понапрасну, – она сказала это с какой-то горькой усмешкой, с остывшим сожалением. – Я ведь не любила тебя, Сеня.

– А мне всё кажется, что могла… – прошептал Семён.

– Убить могла, а не полюбить, – просто пояснила она. – Вам, Ремезам, я по гроб благодарна буду. Ведь он почти уговорил меня как-нибудь ночью тебя во сне зарезать, дом ваш поджечь, а самой в петлю голову засунуть.

– Кто – «он»? – содрогнувшись, спросил Семён.

– Супруг мой обреченный, – в её голосе звучала затаённая гордость. – Отец Авдоний. Он один у меня был в сердце. А ты не приходи ко мне, Сеня.

Живым неистовый Авдоний был для неё как бог, а мёртвым стал как дьявол, но сердце её не ведало разницы.

Сестра заперла калитку, и Епифания бесшумно прошла через двор к себе в крохотную келью. Здесь еле тлела под образами красненькая лампада, и казалось, что в келье никого нет, но в углу, в тени, стоял человек в саване.

– Опять пришёл? – утомлённо спросила Епифания.

Мертвец печально молчал. Это был не Авдоний, а Хрисанф, старый зодчий. Еженощное молитвенное стояние сестёр преграждало Авдонию путь в обитель, а про Хрисанфа сёстры не знали. Да он ни к чему и не подбивал Епифанию. Ему не давал покоя вертеп – столпная церковь. Хрисанф ведь не хотел покидать её, когда Авдоний увлёк раскольщиков в подземный ход; он хотел остаться в подклете, чтобы выломать кирпичи из треснувшей опоры, высвободить железную тягу из стены и обрушить всю храмину. Авдоний потянул зодчего за собой и не позволил исполнить замысел. Хрисанф взлетел на Корабле, не отплатив никонианцам за муки. А столпную церковь, которую строили раскольщики, на Покров освятили. И Хрисанф явился к Епифании.

– Я ничего не забыла, – глухо сказала ему Епифания. – Не томи меня.

Матушка Ефросинья водила сестёр на освящение, и Епифания видела, во что превратилось былое узилище. Купол – как взмах божьей руки, узкие окна, высокий иконостас, весь в лаковом винограде, свечи, ризы образов, святые старцы на стенах и кованое паникадило. Красота. Но под каменными плитами пола – Епифания знала это – таились кирпичные арки, закопчённые костром пленников, и никто не вырвал из стен железные кольца, к которым прежде, как псы, были прикованы отец Авдоний и его братья. Благолепие церкви зиждилось на страданиях праведников – и потому было обречено.

На освящение собралась огромная толпа. В Сибири ещё не было храма, чтобы столп звонницы стоял на своде. Самые упрямые бабы даже не хотели заходить – боялись, что столп осядет внутрь и раздавит всех, будто пестом в ступе. Шептали, что архитектон Ремезов из ума выжил, потому и воздвиг эдакую несуразину, недаром же губернатор сбежал с праздника: князь-то, чай, не дурак! Но владыка Филофей успокоил баб и развеял сомнения, когда бестрепетно вступил под своды, чтобы творить богослужебный чин.

Семён Ульяныч сделал вклад в церковь – подарок от всех Ремезовых: в притворе на дощатой распялке висела кольчуга Ермака. Владыка дозволил поместить кольчугу в храм, как некогда поступил Исаакий Далматовский. В своём монастыре Исаакий выставил кольчугу и шелом старца Далмата. Эти доспехи обители передал рейтарский полуполковник Иван Волков, однако народ переиначил всё по-своему, и теперь любой мальчонка знал, что броню вручил Далмату тюменский мурза Илигей. Мурза нагрянул на Исеть, чтобы убить старца, но вдруг узрел Богородицу и раскаялся. Семён Ульяныч верил, что про Ермакову кольчугу тоже сложат какое-нибудь доброе предание.