Стена - Марлен Хаусхофер (1963)

На печурке — лампа. При ее желтоватом свете я мою Беллино вымя теплой водой и дою ее. Она снова начала давать молоко. Немного, но нам с Кошкой хватает. При этом говорю и говорю, сулю нового теленка, длинное теплое лето, свежую зеленую траву, теплые дождики, прогоняющие комаров, и опять — теленка. А она смотрит на меня ласковыми сумасшедшими глазами, наклоняет широкий лоб, чтобы я почесала между рогов. Я живая и теплая, она чувствует, что я хочу ей добра. А больше мы никогда ничего друг о друге не узнаем. После дойки чищу хлев, в него врывается холодный зимний воздух. Никогда не проветриваю дольше, чем необходимо. В хлеву и без того холодно: дыхания и тепла одной коровы не хватает, чтобы нагреть его. Даю Белле шуршащего душистого сена и наливаю в лохань воды, а раз в неделю чищу ее короткую гладкую шерсть щеткой. Потом забираю лампу и на целый одинокий день оставляю ее в полумраке. Не знаю, что бывает, когда я ухожу. То ли Белла долго глядит мне вслед, то ли погружается до вечера в мирную полудрему… Как бы это изловчиться проделать дверь в спальне! Я думаю об этом каждый день, покидая Беллу. Я уже успела рассказать ей про это, пока рассказывала, она облизала мне все лицо. Бедняжка Белла.

Потом несу домой молоко, развожу огонь и готовлю завтрак. Кошка слезает с кровати, идет к своей плошке и пьет. Потом забирается под печку и облизывает шкурку. С тех пор как умер Лукс, она спит днем на его прежнем месте под теплой печкой. Прогнать ее у меня духу не хватает. Лучше так, чем видеть пустое печальное место. Утром мы с ней почти не разговариваем: по утрам она обычно брюзглива и замкнута. Я подметаю в комнате, приношу дров. Тем временем становится совсем светло, то есть насколько может быть светло облачным зимним утром. На прогалину с криком слетаются вороны и рассаживаются по елкам. Значит, уже полдевятого. Если есть какие отбросы, выношу их и кидаю под елями. Когда приходится работать на улице — колоть дрова, разгребать снег, — я надеваю кожаные штаны Гуго. Очень трудно было их ушивать. Они достают мне до щиколоток, в них я не мерзну даже в самые холодные дни. После обеда и уборки сажусь за стол и пишу эти вот заметки. Можно бы и соснуть, да не хочется. К вечеру нужно устать так, чтобы уснуть как убитой. Да и лампу нельзя жечь слишком долго. Будущей зимой вообще придется обходиться свечами из оленьего жира. Уже успела попробовать — они отвратительно воняют, но и к этому придется привыкнуть.

Около четырех, когда я зажигаю лампу, Кошка вылезает из-под печки и прыгает ко мне на стол. Некоторое время терпеливо наблюдает, как я пишу. Она любит желтый свет лампы так же, как и я. Мы слышим, как с хриплым карканьем улетают вороны, Кошка нервничает и прижимает уши. Когда она вновь успокаивается, наступает наш час. Кошка ласково отнимает у меня карандаш и разваливается на исписанных листках. Тогда я глажу ее и рассказываю ей старые истории или пою. Пою я плохо, тихо, оробев от тишины зимнего вечера. Но Кошке нравится. Она любит серьезные протяжные мелодии, в особенности псалмы. Высокие звуки ей не нравятся, и мне тоже. Наслушавшись, она перестает мурлыкать, и я тотчас умолкаю. В печке трещат и пощелкивают дрова, а когда идет снег, мы вместе следим за крупными снежинками. Если идет дождь или воет ветер, Кошка впадает в меланхолию, я же стараюсь ее развеселить. Иногда это мне удается, но чаще мы обе погружаемся в безнадежное молчание. А очень редко бывает чудо: Кошка встает, прижимается лбом к моей щеке, а передними лапками упирается в грудь. Или она сжимает зубами мой палец, ласково и игриво покусывая его. Но так бывает не слишком часто, Кошка отнюдь не расточительна на знаки своей благосклонности. Некоторые песни приводят ее в восторг, она сладострастно дерет когтями шуршащую бумагу. Носик становится влажным, глаза сверкают.