Стена - Марлен Хаусхофер (1963)

Мне не хотелось запускать поле, в первый год едва удалось справиться с сорняками, и я решила все немедля перекопать. Отдохнув денек и собрав бобы, взялась за дело. Только кончив, успокоилась. Бобы высушила на солнце и спрятала, чтобы посадить на будущий год. После долгих подсчетов часть картошки тоже отложила на семена. И никогда к ней не притрагивалась. Лучше попоститься пару недель, чем на будущий год пропасть с голодухи. Управившись с урожаем, я вспомнила о плодовых деревьях на лужайке, где нашла Беллу. Там обнаружилась яблоня, две сливы и еще одна яблоня, дикая. На обеих сливах поспело двадцать четыре плода, маленькие такие, пятнистые, все в каплях смолы и ужасно сладкие. Я их тут же и съела, а ночью от них разболелся живот. На яблоне было штук пятьдесят яблок, больших, с плотной кожурой и красными бочками: зимние яблоки, единственный сорт, до конца вызревающий в горах. Прежде мне всегда казалось, что на вкус они — репа-репой. Такая я была привередливая и избалованная. Дичок усыпан маленькими красными яблочками. Вообще-то они годятся только на вино. Но я весь год заставляю себя их есть — ради витаминов. Яблоки еще не совсем поспели, я оставила их дозревать. День был чудесный, прохладный воздух чуть пощипывал, я удивительно четко видела каждое дерево и каждое строение по ту сторону стены. Занавески были по-прежнему задернуты, и обе коровы, товарки Беллы, спали глубоким каменным сном. Некошеная трава доросла им до боков и скрыла ноздри. Вокруг маленького домика буйствовала крапива. Отличная могла бы получиться прогулка, но вид коров и стоящей стеной крапивы расстроил меня.

Я всегда больше всего любила осень, хоть никогда не чувствовала себя осенью особенно хорошо. Днем — постоянная усталость и нервозность, ночью — часами беспокойная полудрема и навязчивые путаные сны. Эта «осенняя болезнь» и в лесу меня не миновала, но я не могла себе позволить особенно носиться с ней, да и не так уж она докучала. Вероятно, к тому же некогда было обращать на нее внимание. Неунывающий Лукс был особенно жизнерадостным, однако посторонний глаз вряд ли заметил бы разницу. Он ведь не унывал почти никогда. Я никогда не видела его в дурном расположении духа долее трех минут кряду. Он просто не мог противиться искушению радоваться жизни. А жизнь в лесу была для него сплошным искушением. Солнце, снег, ветер, дождь — все причина для восторга. Рядом с Луксом невозможно было долго грустить. Даже как-то неловко, что житье со мной приносило ему столько счастья. Не думаю, что взрослые дикие звери счастливы или хотя бы веселы. В собаке эту способность развило совместное существование с человеком. Хотелось бы мне знать, почему мы действуем на собак как наркотик. Судя по всему, манией величия человек обязан собакам. Даже я иногда воображала, что во мне есть что-то особенное, раз Лукс, завидев меня, захлебывается от восторга. Разумеется, ничего-то особенного во мне нет, просто Лукс, как все собаки, испытывал неодолимую потребность в человеке.

Иногда теперь, идучи в одиночку зимним лесом, я, как прежде, беседую с Луксом. Сама не замечаю этого, пока не спохватываюсь и не замолкаю. Поворачиваю голову и пытаюсь схватить взглядом отблеск каштановой шерсти. Но никого на дороге, только голые кусты да мокрые камни. Ничуть не удивительно, что я до сих пор слышу, как трещат у меня за спиной сухие ветки, слышу его легкие шаги. Где же еще скитаться маленькому призраку собаки, как не по моим следам? Привидение это дружелюбное, я не боюсь его. Лукс, веселая и красивая собака, моя собака, наверное, шорох твоих шагов, мерцание твоей шерсти — это все только мое воображение. Пока я есть, ты будешь идти по моему следу, голодный и тоскующий, как голодна и тоскую я сама, идущая по чьему-то незримому следу. Но обоим нам нашей дичи никогда не догнать.

Десятого октября собрала яблоки и разложила их в спальне на одеяле. По утрам уже стало так холодно, что того и гляди — жди заморозков. Пора отправляться за брусникой.