Стена - Марлен Хаусхофер (1963)

Выйдя из леса, заслышала первый гром. Впустила в дом Лукса, сняла башмаки и помчалась в хлев — освободить Беллу от молока. Пока возилась в хлеву, разразилась гроза. Над лугами несся ураган, а низко по небу летели отвратительные серо-желтые облака. Я испугалась и одновременно разозлилась на стихии, во власть которых угодила вместе с животными. Крепко привязала Беллу и Бычка и закрыла ставни. Бычок прижался к матери, а она нежно и терпеливо вылизывала ему морду, словно он все еще был беспомощным теленочком. Белла боялась не меньше меня, но старалась успокоить Бычка. Бездумно оглаживая ее бока, я вдруг поняла, что не смогу уйти. Глупо, но что поделаешь. Не смогу спастись бегством, бросив моих животных в беде. Никаких мыслей и никаких чувств этому решению не предшествовало. Что-то во мне не давало бросить в беде доверившихся мне. Я вдруг успокоилась и перестала бояться. Заперла дверь хлева, чтобы ее не распахнуло бурей, и поспешила в дом, стараясь не расплескать молоко. Ветер захлопнул за мной дверь, а я, переводя дух, заперла ее на засов. Зажгла свечу и закрыла ставни. Наконец-то мы в укрытии, ненадежном и жалком, но все же защищающем от дождя и ветра. Тигр и Лукс уже лежали, прижавшись друг к другу, под печкой и не шелохнулись. Я напилась парного молока и села за стол. Глупо было жечь свечку, но остаться в темноте я просто не могла. Так что старалась не прислушиваться к реву урагана и занялась стертой ногой. Пузырь лопнул, коркой запеклась кровь. Вымыв ногу, я смазала ранку йодом, больше все равно ничего не сделаешь. Потом задула свечу и, не раздеваясь, легла. Сквозь щель в ставнях было видно, как сверкают молнии. Наконец буря немного утихла, разразился ливень. Еще долго сверкало и грохотало, но шум дождя успокаивал. Прошло много времени, пока гром не сменился отдаленным громыханием, я тотчас проснулась и увидела, что сквозь ставни пробивается солнце. Тигр жалобно мяукал, а Лукс толкал меня головой. Я встала, распахнула дверь, и оба рванули на улицу. Я замерзла, всю ночь проспав без одеяла. Было восемь, солнце уже поднялось над лесом. Выпустив Беллу и Бычка, я огляделась.

Луга сверкали под утренним солнцем, все ночные страхи улетучились. В долине, верно, еще моросило, и, как всегда в дурную погоду, я вспомнила о Кошке. Ну, она сама выбрала независимую жизнь. Да полно, выбрала ли, у нее вовсе не было выбора. Не очень-то я от нее отличаюсь. Тоже могу выбирать, но чисто умозрительно, то есть никак не могу. Мы с Кошкой были из одного теста, и сидели мы в одной лодке, которая плыла со всем, что в ней жило, к огромным неведомым водопадам. Я человек, и мне принадлежит честь понимать это, хотя я ничего не могу изменить. Если вдуматься, сомнительный подарок природы. Отгоняя мысли, я потрясла головой. Да-да, очень хорошо это помню, потому что потрясла так энергично, что в затылке что-то хрустнуло и шею целый день было не повернуть. Придя в себя, следующие дни занималась дровами и стертой пяткой. Ходила босиком, делала холодные компрессы, и воспаление на глазах стало спадать. Выпила море молока, сбивала масло, выскребла хижину, перештопала рваные носки, постирала свое небогатое бельишко, а вечерами сидела на скамейке на солнышке. Только на пятый день после грозы мы с Луксом снова спустились в долину. За следующие дни убрала оставшееся сено. Справилась к двум и на буковых ветках перетащила последнюю копну с опушки к сеновалу.