Весь мир театр - Борис Акунин (2009)

«Что я делаю? — спросил себя Эраст Петрович. — Подвергаю риску жизнь дилетанта. И все из-за того, что по-идиотски надулся на Масу. Не отменить ли операцию, пока не поздно?»

— А впрочем, дисциплина есть дисциплина. Приказ будет выполнен, — вздохнул Девяткин. — Но пообещайте: если вам понадобится помощь, вы свистнете мне по-сухаревски, и я немедленно кинусь на выручку.

— Отлично. Д-договорились. Если я не свистнул, значит, вы мне не нужны, — облегченно сказал Фандорин. — Но волноваться не о чем. Никаких осложнений не будет. Поверьте моему опыту.

— Вы командир, вам видней, — коротко ответил отставной поручик, и Эраст Петрович почти совсем успокоился.

Теперь, согласно психологической науке, чтоб снять лишнюю нервозность, следовало завести разговор на какую-нибудь отвлеченную тему. Ехать до Сокольнического парка оставалось минут десять. Пошел мелкий дождь — для операции это было кстати.

— Мне кажется странным, что человек вашего склада оставил военную службу ради подмостков, — сказал Фандорин легким тоном, словно они ехали на какое-нибудь светское мероприятие. — Мундир вам, вероятно, был к лицу, а военная карьера прекрасно подходит к вашему характеру. Ведь вы идеалист, романтик. А существование театрального режиссера, каким вы желаете стать, в конечном итоге сводится к весьма п-прозаичным материям: хороша ли пьеса, сделает ли она кассу, пойдет ли на ваших актеров публика. Статус театра определяется не уровнем искусства, а ценой билета. Ной Ноевич или тот же Станиславский почитаются гениями, потому что у них на афише написано: «Цена на места возвышенная».

Отвлечь собеседника посторонней темой удалось. Девяткин горячо воскликнул:

— О, как вы заблуждаетесь! Я театроцентрист. Для меня не просто весь мир — театр, для меня театр — центр мироздания, его идеальная модель, лишенная пошлых и ненужных примесей! Да, тут, как и в обычном мире, всё имеет свою цену. Но в том-то и дело, что она возвышенная. Возвышеннее, чем цена жалкой реальности. Когда я на сцене, всё остальное перестает существовать! Ничто не имеет значения — ни зрители в зале, ни город за стенами театра, ни страна, ни земной шар! Это как подлинная любовь, когда тебе на всем белом свете нужна только одна женщина. Ты готов любить в ней всё человечество, а без нее человечество для тебя ничего не стоит и ничего не значит.

— Вы несколько п-преувеличиваете, но я понимаю, что вы имеете в виду, — сумрачно заметил Эраст Петрович.

Жорж пробурчал:

— Я никогда не преувеличиваю. Я человек точный.

— Ну, тогда в точности исполните всё, как д-договорились. Мы приехали. Дальше пешком.

Идти было довольно далеко. От Сокольничьего проспекта к Оленьей мызе вела длинная аллея. Ехать по ней на авто, само собой, было невозможно — в ночной тиши гул мотора переполошил бы охрану. Двигались молча. Каждый думал о своем. А может быть, об одном и том же, вдруг подумалось Фандорину. То есть об одной и той же…

Из-за низких туч, из-за тягучего дождика дороги было не видно. Фонарик зажигать Эраст Петрович поостерегся. В кромешной тьме даже слабый отсвет виден издалека. Ориентировались по силуэтам высаженных вдоль аллеи тополей. Шли хоть и рядом, но не в шаг. Вдруг Девяткин глухо вскрикнул и исчез — в буквальном смысле. Провалился.

— Что с вами?!

— Я здесь…

Голова в картузе возникла прямо из земли.

— Тут канава. Дайте руку…

Поперек дороги действительно зачем-то была прорыта узкая канава. На проезжей части ее перекрывали доски, но на обочине, по которой двигались сообщники, покрытия не было. Эрасту Петровичу повезло — он перешагнул и не заметил, а нога Жоржа угодила аккурат в дыру.

— Ничего, я цел… — Ассистент кряхтя выкарабкался наружу. — Благодарю вас.

Маленький инцидент, кажется, не вывел Девяткина из равновесия. Эраст Петрович отдал должное крепости нервов бывшего сапера. Отряхивая одежду, тот задумчиво сказал: