Стеклянные дома - Луиза Пенни (2019)

– Если вам от этого будет легче, я не доверял и собственной службе. Поэтому о моем плане знала только горстка офицеров. Участвовала вся полиция, но у каждого подразделения, каждого отдела была лишь маленькая роль. Такая маленькая, что никто не мог толком догадаться о происходящем. По этой причине, как вам известно, назревал настоящий бунт. Они тоже считали меня некомпетентным и не стеснялись об этом говорить. Лишь несколько человек видели всю картину в целом.

Как на картинах Клары, подумал Бовуар. Крохотные точки, которые сами по себе не имеют никакого смысла, но в сочетании дают что-то совершенно неожиданное.

– И вы думаете, это вас извиняет? – спросил Залмановиц. – Вы знаете, что вы сделали? Вынудили меня предать все мои убеждения, профессиональную честь. Вынудили меня лгать и утаивать доказательства. Заставили меня поверить, что я обвиняю невиновного в самом тяжком из преступлений. Вы знаете, какие это может иметь последствия для человека? Для меня?

Он с такой силой ударил себя кулаком в грудь, что по всей комнате разнесся гулкий звук.

– Вы сожалеете о своем согласии? – спросил Гамаш.

– Не в этом дело.

– Только в этом все и дело, – возразил Гамаш. – Да, я делал так, чтобы вы поверили во все это, и вы поверили. А благодаря этому картели по всей стране рухнули. Не только в Квебеке, но и по всей Канаде. Глава крупнейшего синдиката в Северной Америке убит, другой – в тюрьме.

– Вы манипулировали мной.

– Нет. Я понял, что ошибался в вас. Вы не трус. Далеко не трус. Вы были и остаетесь отважным человеком.

– Думаете, меня волнует ваше мнение обо мне? – сказал Залмановиц.

– Нет. И по большому счету меня не волнует ваше мнение обо мне. Меня волнует сегодня только одно – результат. Я не жалею о своем решении. Я всем сердцем хотел бы, чтобы в этом не было нужды. Хотел бы, чтобы был другой способ. Но если он и был, я до него не додумался. Вы сожалеете? – повторил старший суперинтендант Гамаш. – Сожалеете, что мы сожгли наши корабли?

Главный прокурор Залмановиц глубоко вздохнул и взял себя в руки.

– Нет.

– И я тоже – нет.

– Это вас не извиняет, – проворчал прокурор. – И я вас не прощаю. Могли бы мне сказать.

– Вы правы. Теперь я это знаю. Я наделал много ошибок. Вы были храбры и бескорыстны. А я относился к вам как к чужому. Прошу прощения. Я был не прав.

– Пень, – пробормотал Залмановиц, но в глубине души знал, что это не так. – Что вы утаивали от меня? Что было так важно?

– Бита.

– Орудие убийства? – спросила судья.

– Да. Вы помните свидетельские показания Рейн-Мари: по ее словам, она не видела биту, когда обнаружила тело?

– Да, но бита находилась там, когда приехала старший инспектор Лакост, – сказал Залмановиц. – Согласно вашим показаниям, мадам Гамаш, вероятно, ошиблась.

– Я солгал.

Он посмотрел на Рейн-Мари, и она кивнула.

Морин Корриво пожалела, зачем она в эту минуту не вышла в туалет, но теперь жалеть было уже поздно. Она все слышала.

И если говорить по-честному, хотя эта конкретная ложь сейчас всплыла в первый раз, она уже знала: весь процесс изобиловал недомолвками, к тому же она стала свидетелем прямого клятвопреступления.

– И как же оно было на самом деле? – спросил Залмановиц, естественно переходя на прокурорский тон. Перекрестный допрос свидетеля противной стороны.

– Рейн-Мари в точности описала то, что находилось на месте преступления, когда она нашла тело. Каким же образом бита оказалась там и никто не видел, как она попала обратно?

– Я заперла дверь. Единственный вход в церковь, – пояснила Рейн-Мари.

– И как же вы объясняете этот случай?

– В тот момент я никак не мог объяснить. Но позднее в тот же день у меня состоялся разговор с одним другом. И из этого разговора я узнал о криминальном прошлом кладовки. Во времена «сухого закона» ее использовали бутлегеры.