Жестокие слова - Луиза Пенни (2015)

Наконец Гамаш поставил скульптуру и снял очки:

— Я понимаю, что вы имеете в виду.

Суперинтендант Брюнель вздохнула:

— Зло. Зло преследует этих путешественников.

Гамаш вынужден был согласиться с этим.

— Вам это ничего не напоминает? Не стоит ли эта резная скульптура в списке похищенных произведений искусства?

— В этом списке тысячи наименований. — Она улыбнулась. — Там всё, начиная от Рембрандта и кончая зубочисткой с гравировкой.

— И я уверен, что вы их все помните.

Ее улыбка стала еще шире, она чуть наклонила голову. Он хорошо ее знал.

— Но ничего подобного там нет. Я бы запомнила такую работу.

— Это искусство?

— Если вы спрашиваете, стоит ли чего-нибудь эта работа, я бы ответила, что она практически бесценна. Если бы она оказалась на рынке, когда я работала в музее, то я бы не выпустила ее из рук. Заплатила бы за нее небольшое состояние.

— Почему?

Она посмотрела на этого крупного, спокойного человека. Он был так похож на ученого. Она могла представить, как он величественно движется по коридорам старинного университета в мантии и четырехугольной академической шапочке, а за ним — стайка обожающих его студентов. Когда она впервые увидела его — он читал лекции в полицейском колледже, — Гамаш был на двадцать лет моложе, но и тогда имел внушительный вид. Теперь авторитетный вид давался ему совсем без труда. Его волнистые темные волосы поредели, виски поседели, как и аккуратно подстриженные усы, сам он увеличился в объеме. Как увеличилось и его влияние.

Он многому ее научил. И самый ценный из его уроков состоял в том, что нужно уметь не только видеть, но и слушать. Как он слушал ее теперь.

— Уникальным произведение искусства делают не цвет, не композиция, не сюжет. Это не имеет никакого отношения к тому, что мы видим. Почему одни полотна признаны шедеврами, а другие, возможно сделанные более мастерски, забыты? Почему люди продолжают любить и слушать некоторые симфонии, хотя композитора уже несколько сотен лет нет в живых?

Гамаш задумался. И на ум ему пришла картина, так небрежно поставленная на мольберт после обеда несколько дней назад. При плохом освещении. Без рамы.

Но он мог бы смотреть на нее вечно.

На картине была изображена пожилая женщина, фигура ее устремлялась вперед, но голова была повернута назад.

Он знал, какими чувствами она одержима. То же ощущал и он, глядя на резную скульптуру. Клара написала не просто женщину и даже не чувство. Она создала целый мир. В одном-единственном образе.

Это был шедевр.

Он вдруг испытал неприязнь к Питеру, ему хотелось, чтобы Питер перестал соперничать со своей женой. На этом поле сражения ее не было видно.

— Это, — суперинтендант Брюнель показала наманикюренным пальцем на резную скульптуру, — будет жить долго после того, как мы умрем. Долго после того, как эту милую деревеньку накроет прах веков.

— Есть и еще одна скульптура такого же рода, — сказал Гамаш и получил редкое удовольствие, удивив Терезу Брюнель. — Но прежде чем ее увидеть, нам, пожалуй, нужно посетить хижину.

Он посмотрел на ее ноги. На ней были изящные новые туфли.

— Я захватила с собой сапоги, старший инспектор, — сказала Брюнель с легкой укоризной в голосе. Опережая его, она направилась к двери. — Вы меня хоть раз приглашали в такое место, где не было бы грязи по колено?

— Кажется, весь «Плас-дез-Ар»[61] полили из шланга, перед тем как мы в последний раз ходили туда слушать симфонию, — сказал он, оборачиваясь на ходу через плечо и улыбаясь агенту Лакост.

— Я имею в виду в профессиональном плане. Всегда грязь, всегда трупы.

— Ну, грязь и на сей раз присутствует, а вот трупа вы не увидите.

— Сэр… — Лакост подбежала к машине с распечаткой в руках. — Я подумала, вы захотите это увидеть.