След лисицы на камнях - Елена Михалкова (2018)

У других как-то получалось с ним договариваться. День прошел – и к их собственной жизни день прибавился. Так объяснила однажды Худякова, и в изложении Нины все звучало просто и логично. Яковлевой стало завидно до слез.

Ее жизнь в какой-то момент отлепилась от общего времени. Лариса даже примерно могла сказать, когда это случилось: вскоре после того, как похоронили Борю.

В тот день она сварила пшенную кашу с тыквой и накрыла на стол. Для себя одной, конечно. Отошла к раковине, обернулась… И вдруг все ее существо, словно бабочку булавкой, пронзило ощущение неестественности происходящего. Единственная тарелка на скатерти, одна из двух парных, унаследованных от свекрови, обернулась чем-то вопиюще немыслимым, и от невозможности ее существования мир рассыпался в крошки.

Когда белое мельтешение перед глазами растаяло, Лариса поднялась с пола, удивляясь, что за окном самовольно стемнело, несмотря на обеденное время, и поставила на стол вторую тарелку.

– Масло-то не разморозила, – недовольно сказал Борис.

И стало хорошо. И стало правильно. То, что муж, которого она похоронила неделю назад, распекает ее за забывчивость, примирило Ларису Сергеевну с происходящим.

Однако с временем начала твориться путаница. Дни иногда шли вперед, а иногда назад. Проснешься – а вокруг тебя и трехлетняя сестренка Зоя, и мамка, и тетка, и зачем-то ругачий двоюродный дед Федот. Лариса сперва пугалась, затем привыкла. Тем более что и Федот молчал, не бранился больше, только смотрел из угла и почесывал кота Барсика, тоже не слишком-то живого.

Случалось, выпадали дни кисельные. Попадешь в такой – и тонешь, словно муха. Ворочаешься, бьешься, а вязкая жижа держит тебя, и все тянется и тянется нескончаемый понедельник. Это Лариса особенно не любила, и когда чувствовала, что сил не хватает, звала своего Борю. Тот ворчал, однако приходил и вытаскивал ее.

Иногда часы своими стрелками выстригали из бытия Ларисы недели, а то и месяцы. Сядешь на кровать, прикорнешь… Проснешься, а вместо лета за окном зима.

А еще из циферблата, бывало, начинал сочиться болотный туман. Но чаще всего часы жалели Ларису и обкладывали ее ватой, точно елочную игрушку: ничего не видно, ничего не слышно, разве что отдаленные голоса. Сама Яковлева елок в жизни не наряжала, но видела однажды в районной библиотеке целый ящик, где лежали человечки из папье-маше, а с ними картонный слон, рыба и какой-то зверь вроде кота, но не кот.

Очень тогда Ларисе запала в душу эта картина. Спишь весь год в тепле и уюте, а проснешься – елка! Огоньки! Вознесешься ненадолго к смолистой макушке, порадуешь деток – и снова дремать в ватных облаках. Если это не рай, то что же?

А еще случались дни ясные. Блюдечко, по которому каталось яблочко, кто-то добрый и заботливый протирал полотенцем, и сразу все виделось четко, как в летний полдень. Но в последнее время такое бывало все реже и реже.

* * *

Одутловатая старуха восседала на неубранной постели. Впрочем, какая старуха – бабушка. Старухи худые, а бабушки толстые: так, во всяком случае, классифицировал Илюшин.

Подушек было не меньше двух десятков: большие и маленькие, пышные и плотные бархатные думочки. Время от времени Яковлева меняла их местами, возвращая себе этим действием душевное равновесие, – старая принцесса, навсегда застрявшая в королевской постели без горошин.

Выцветшие голубые глаза за толстыми стеклами очков, впрочем, были ясны.

Лариса благосклонно улыбалась, глядя на Макара. Гости появлялись в ее доме редко и все больше несносные, вроде москвича или Нины Худяковой, приносившей с собой ножницы и, невзирая на отчаянные возражения Яковлевой, обстригавшей ее «под мужичка». Причем обманывала Ларису, бессовестная, подбрасывая на пол вместо ее чудесных русых волос какие-то седые космы.

Все ее обманывали.

На это Яковлева и пожаловалась.