Идеал - Сесилия Ахерн (2017)

Старая часть города. По другую сторону реки современный, деловой, многоэтажный город, выросший на месте заброшенных доков, а на этом берегу сохранились старые мощеные улочки, жилища торговцев, оптовых и розничных, продавцов фруктов и овощей, рыбы и мяса, – деловой, процветающий, пестрый мир, полный людей и жизни. Значит, отсюда нам предстояло совершить свой путь – мимо складов, мимо рыночных лотков. Да, все правильно. Мы же скот, на который глазеют, оценивают, покупают его и продают.

Дальше проход расширился, начались кафе и рестораны, нависавшие над улицами балконы верхних этажей, куда люди выходили с чашечкой кофе поглазеть на нас. В скользких шлепанцах трудно шагать по брусчатке, я уже несколько раз стукнулась большим пальцем об острые края ограненных булыжников, да и не я одна спотыкаюсь. Кое-кто уже падал, раздирая коленки, идущие рядом помогали им подняться.

Сквозь громкоговорители по городу разносится голос Кревана, та же речь, что мы слышали раньше, но теперь в записи. Одни и те же фразы, выхваченные из контекста, отредактированные, повторяются вновь и вновь:

– Сегодня мы поблагодарим Заклейменную часть населения за то, что они помогли нам очиститься от всех пороков и создать пристойное, хорошо организованное общество.

Этот девиз почему-то особенно полюбился, его проигрывают бесконечно, словно пластинку заело.

Высокие и низенькие, жирные и костлявые, черные и белые, старые и молодые, все на виду, мы шагаем по узким мощеным улицам на глазах у зрителей. Свистки и улюлюканье мы слышали – от небольших групп совсем юных мальчишек, – но гораздо чаще мы натыкались на взгляды, полные смущения и даже страха. Одно дело, когда в стране есть какие-то Заклейменные, второсортные граждане, и совсем другое – когда они проходят вот так, в позорной процессии, демонстрируя шрамы, оставленные палачом. Так бы оно – с глаз долой, из сердца вон. Люди спокойно живут своей жизнью, пока их не принуждают посмотреть в лицо суровой реальности.

Эта процессия задумывалась как демонстрация безжалостной силы, чтобы запугать людей, да, чтобы пробудить в них ужас. Пусть вся страна услышит весть: попробуйте только усомниться в государственном идеале – и то же самое произойдет с вами. И никто ничего не может поделать, даже одно слово протеста сочтут заступничеством, погонят такого храбреца вместе с нами, а потому все держат рот на замке из страха превратиться в Заклейменных, в таких же, как мы.

И, хотя мое почти обнаженное тело открыто всем взглядам, я словно превратилась в невидимку. Нет, меня, настоящую меня, сейчас никто не видит. Когда людей вот так сгоняют в одну толпу, утрачивается человеческое, исчезает индивидуальность. Я шла и злилась на слезы, которые своевольно катились по щекам. Голову выше, смотреть прямо перед собой. Слезы бессмысленны и бесполезны, от них никакого толку. И никто не утрет наши слезы, если не мы сами.

Я пыталась поймать взгляды других Заклейменных, мужчин, женщин. Что нам делать? Неужели и мы перестали видеть друг в друге людей? Они все казались такими же беспомощными, как я, сдавшимися, некоторые так низко опустили голову, что не разбирая дороги спотыкались об идущих впереди, другие высоко держали голову, мол, на все наплевать. Многие плакали. Иные лица ничего не выражали, бесстрастны. Лишь бы эту минуту пережить. Смирились.

Я высматривала Кэррика, но он, конечно, не дурак, он здесь не засветится.

Может быть, наблюдает за происходящим по телевизору? При этой мысли я улыбнулась. Вот бы хорошо. Мне представилось, как он валяется на диване, в убежище, на свободе.

– Леонард! – вдруг во весь голос вскрикнула рядом со мной Лиззи.

Леонард на обочине, среди толпы.

Он протянул к ней руки, и они успели обняться, прежде чем настигший Лиззи страж их растащил.

– Дайте же им обняться! – крикнул женский голос, и все, кто стоял в толпе рядом и видел это, стали кричать на стражей.

Но кто-то другой в то же время кричал нам: