Нет кузнечика в траве - Елена Михалкова (2018)

Оля отдала бы все, что у нее есть, чтобы не подходить к отцу. Несколько секунд она торгуется с кем-то, кто с насмешливым равнодушием смотрит на нее из ночи. «Возьми у меня все хорошие воспоминания, и Яму возьми, и пусть у меня каждый день болит живот и выпадут все зубы, только не заставляй меня приближаться к нему!»

Но некому принять ее жертву.

Оля поджимает пальцы ног в своих истершихся чешках. Камешки впиваются в подошвы, когда она медленно, с демонстративной неторопливостью, идет к отцу.

Тридцать шагов между ними. Двадцать. Десять.

– Эй, пап!

Он не двигается. Оля шмыгает и сплевывает на дорогу. Половина ее лица кривится, и, подражая Синекольскому, девочка тянет:

– Пап, слушай… А знаешь, что мама говорит?

Молчание.

– Она говорит, у тебя между ног веревочка. Правда?

Кажется ей или нет, но едва заметная тень на земле вздрагивает.

– Ну скажи-и-и! – канючит она. – Раз уж мы взрослые!

Синекольский обучил ее самым непристойным ругательствам, а заодно просветил насчет физиологической стороны дела. Но даже в эту минуту Оле невыносимо повторять отцу то, что говорил Димка. Смешно! – она собирается его убить, но не может обозвать его хозяйство грубым словом.

«Я должна. Иначе он за мной не побежит».

Непроизвольно она копирует Димкину позу перед дракой – широко расставляет ноги, вскидывает подбородок. Верхняя губа вздернута, нос презрительно сморщен. Вместо лица у Оли сейчас одна из шутовских Димкиных масок, которую их русичка Кулешова называет крысиной. «Не смей показывать мне крысу, Синекольский!» Но Оле нужно быть крысой, злобной изворотливой шельмой. Ее маленький зверек щерится и бьет голым розовым хвостом.

– Мама говорит, ты ничего не можешь. Ты не мужик.

В канаве трещат кузнечики. Ветер усилился, он раскачивает сосны, словно пытаясь заглушить оголтелый стрекот. Слева за Олиным плечом – ферма Бурцева. Отсюда ее не видно, но девочка знает, где она, тверже, чем если бы на нее указывала стрелка компаса.

– Ты поэтому ее бьешь, пап? Боишься, она трепать начнет? Ну и правильно. Она уже бабам своим на работе растрезвонила!

Теперь дергается не только его тень, но и тело. Оля нагибается, осененная новой идеей, и, не отрывая взгляда от отца, зачерпывает пригоршню гальки.

– А знаешь что?

Она прицеливается и бросает первый камень. Он попадает точно в его шевелюру и застревает в густых отцовских волосах.

– Женьке Грицевцу тоже расскажу. Завтра же! А он папке своему.

Второй камень шмякается ему под ноги. Третий отскакивает от плеча.

– Все узнают! – выкрикивает Оля, швыряя снаряды один за другим. – Вот дружки-то твои поржут! У Белкина хрен толщиной с комариный! А, пап? Табличку на дом прибьем, чтобы все знали, что ты… – она набирает воздуха, прежде чем выпалить самое запретное слово, – …импотент!

Отец медленно поднимает голову. Их разделяет десять шагов, но девочка читает с такой ясностью, словно они стоят лицом к лицу: все, это конец. Она нарушила табу – произнесла слово, которое нельзя было даже хранить в голове. У отца чужое лицо, и рот поведен вбок, и оттуда, где она стоит, кажется, что это и не рот вовсе, а узкая щель, как в почтовом ящике на калитке. В щели белеет письмо. Это отец написал Оле. Ядовитые буквы разбегутся по ее телу, прогрызут дырки в коже, вползут, точно осы, откладывающие личинок внутри гусениц, и новорожденные буквы, собравшись в слова, сожрут ее изнутри. От Оли ничего не останется, кроме того, чем он нашпиговал ее: «Твоя мама умирает. Это ты виновата».

Он срывается с места так стремительно, что девочка не успевает даже вскрикнуть. В два огромных прыжка отец преодолевает разделяющее их расстояние. В последний момент кто-то невидимый отдергивает Олю в сторону, и волосатая рука загребает воздух в миллиметре от ее плеча.

Отец издает совершенно звериный рык. Он стоит на корточках и рычит, глядя на ошеломленную Олю.

С места они срываются одновременно.