Теперь Олю гонит только ужас. За спиной хрипят, словно у отца на шее затянута веревка. «Не собирался он возвращаться! – осеняет ее. – Он просто хотел отдохнуть!»

Запретное слово, которое она швырнула ему в лицо, вышибло из него усталость. Несколько раз отец оказывается так близко, что она чувствует селедочную вонь. Он не кричит, не зовет ее. Девочка то и дело вырывается вперед, но когда ослабевает, расстояние между ними неуклонно сокращается. Это слышно по его сопению, по топоту, который все громче отдается у нее в ушах.

«Я не успею!»

Едва не пролетев в темноте мимо мостков, Оля в последний миг сворачивает направо – и теперь бежит уже по полю.

Рапс мокрый от вечерней росы, и штаны у Оли тоже разом пропитываются влагой. Земля разъезжается под чешками. Если она упадет…

От отцовского топота содрогается поле. Отец как будто растет с каждым шагом; не человек, а великан преследует Олю. Влажные штаны липнут к ее ногам. Сердце пульсирует неравномерными толчками где-то в горле, уши ломит, словно в них насовали сосулек, и все ближе чужое дыхание за спиной.

Ферма Бурцева похожа на горбы гигантского спящего верблюда. При виде двух амбаров Оля из последних сил отрывается от отца.

«Димка!»

Она едва не падает. Нет, его там не может быть, он давно все закончил и вернулся домой. А если он внутри… Господи, только не дай ему выскочить сейчас, когда они уже совсем рядом.

Перед двумя зернохранилищами Оля, точно в панике, мечется туда-сюда, и в конце концов выбирает тот амбар, где нет двери. Черный проем манит к себе – как прорубь во льду, как нора в корнях дерева, как бельмо слепца.

«Я в ловушке», – думает Оля.

«Ты в ловушке», – думает ее отец.

Еще он думает о том, что шея у нее очень тонкая, не то что у матери. Все произойдет очень быстро. Ему не хочется причинять ей лишних страданий, даже несмотря на все те подлости, которые девчонка совершила.

Когда она бросила то слово… черт, за такое надо вырывать язык! Зато он сразу понял кое-что. Если бы любовь не застила ему глаза, разглядел бы это раньше.

Она не его дочь. Жирная сука обманывала его много лет подряд. Залетела, пока он был в рейсе и трудился до седьмого пота, чтобы обеспечить ее, ленивую дрянь. Про сроки соврала, а он и не проверил. Доверял ей.

Разве родная дочь могла сказать то, что заявила эта узкоглазая девка с хитрой мордой? Разве стала бы она стегать его кнутом, если бы в ней текла его кровь? Да она и не похожа на него!

Выходит, он тринадцать лет гробился ради чужого выродка.

Но теперь-то все. Теперь хватит. В его семье гнилое семя, и его надо выкорчевать, пока она не наплодила новых ублюдков.

Он растил ее как родную… столько вложил… так заботился о ней! И чем она отплатила? Настоящее продолжение своей матери. Видит бог, он сделал все что мог. Он пытался исправить свою распущенную жену. Надеялся слепить из нее человека. Бесполезно. У кого-нибудь другого давно опустились бы руки… но ведь он любил ее, черт побери! Он боролся, как мог, за свою семью! Другой давно ушел бы, бросил бы эту шалаву с нажитой на стороне девкой. Только не он.

Что ж, правильно говорят: не делай добра – не получишь зла. Он сделал – и что получил?

Табличку на дом прибьем!..

«Я тебе на хлебало табличку прибью».

Он втягивает носом воздух. От входа его отделяет пять шагов.

Оля, вбежав в амбар, делает то, чему училась много дней подряд, – пробегает по доске, как пробегала уже тысячу раз, и оказывается на другой стороне бассейна.

Секунду спустя в амбар врывается отец.

– На хлебало! – тонким голосом выкрикивает он.

Перед ним бассейн, затянутый маскировочной тканью. Синекольский постарался на совесть, художественно разбрасывая по ней мусор и песок: с двух шагов в темноте поверхность не отличить от цементного пола – в точности такого же, как в соседнем зернохранилище.