Нет кузнечика в траве - Елена Михалкова (2018)

Я набиваю сумку колбасами и сырами, которые заготовила мать. За моей спиной Мина протестующе шипит. Затем взрывается криком и бросается на меня. Я покусилась на святое! На еду!

Но я не та трехлетняя девчушка, которую она сбросила с качелей. Моя сестра неповоротлива, как груженый баркас, и мне не стоит труда уклониться от нее.

– Стой! Иди сюда! Я тебя побью!

Я показываю ей язык и отскакиваю за стол. Мина носится за мной, затем в изнеможении падает на пол и сучит ногами. Я пользуюсь этим, чтобы вытащить из холодильника еще и банку с йогуртом.

Этого сестра не может перенести.

– Мама! – кричит она. – Отец, отец! Катерина нас грабит!

Топот ее ног слышен на крыльце, затем во дворе, где она распугивает птицу.

Бедная глупышка!

Я раскладываю продукты по местам и выскальзываю из кухни.

Дверь в комнату отца закрыта. Но у меня давно готова копия ключа.

Деньги лежат в верхнем ящике комода – целая пачка, такая толстая, что не умещается в руке. Купюры – в основном двадцатки, но есть и сотенные.

Я знаю, за что он получил их. Все в деревне знают!

Но люди становятся удивительно молчаливы, когда дело касается их выгоды. Самая болтливая старуха из трескучей белки превращается в безмолвную рыбу.

Я возвращаю деньги на место – все, кроме одной купюры – в точности так же, как они лежали, и еще проверяю номер на верхней банкноте. Отец наблюдателен, как старый лис.

В своей мастерской я достаю те двадцать евро, которые стащила у отца. Голубоватый прямоугольник с мостами и стрельчатыми витражными окнами. Бумага подготовлена заранее: тонкая, шелестящая – она обошлась мне в стоимость десяти картин, которые я рисовала до онемения руки.

Отец забирает у меня все деньги, что я выручаю за свои работы. Мне все-таки удавалось припрятывать по чуть-чуть. Он догадался об этом. С год назад вошел в мою мастерскую, сгреб все картины, приготовленные для продажи, и, ни слова не сказав, уехал.

Вернулся Андреас вечером, взбешенный как пес, у которого из-под носа выдрали кость. Все картины швырнул мне на стол.

На следующий день я отправилась в город сама.

– А, Катерина, девочка моя! – приветствовал меня старый Персакис.

В его лавке повсюду звенят колокольчики. У них серебристые птичьи голоса, как и у самого хозяина. Уверена, едва закрывается дверь за покупателями, он принимается болтать с ними, а они отвечают. Когда Персакис умрет, он станет черным дроздом и будет петь песни одинокой вдове, скрашивая ее старость.

– Что ты принесла мне, моя синеглазая малютка?

Я выложила работы на прилавок. Море, море – всегда одинаковое, всегда разное. Мне не удается поймать его душу. Но в моих картинах много света и воздуха – так утверждает Персакис и еще говорит, что я умею показывать сложное простым. Не понимаю, о чем он. Но раз моя мазня заставляет приезжих раскошелиться, пусть будет так.

Старик зашелестел купюрами.

– Вчера заглядывал твой папаша, – проскрипел он будто между делом.

И полоснул меня острым взглядом.

– Это ты отправила его ко мне, моя радость?

Я покачала головой.

– Так и думал. Сказал ему, что я имею дело только напрямую с мастерами. Не могу сказать, что он обрадовался.

Я представила, как мой широкоплечий отец перегибается через прилавок и нависает над взъерошенным кривоногим Персакисом.

– Андреас кричал, что ты больна и не сможешь явиться ближайшие четыре недели. Ну, так я сказал, что подожду сколько надо. Пусть даже придется потом вычесть с тебя ущерб за простой – ведь мы договаривались, что ты будешь поставлять мне товар каждый месяц!

Старик подмигнул. Ах, хитрец! Ни о каком простое и речи быть не могло. У нас с ним вообще нет договора. Я привожу картины, он платит мне – вот и все наши сложные юридические отношения.