Много раз за время их брака они принимали пищу в молчании, когда Том бывал не в настроении, иногда это затягивалось на целые дни. Но сегодня вечером дело было не в его дурном настроении, хотя Чарли хотелось, чтобы причина заключалась именно в этом, ведь тогда стоило только подождать — и все бы снова наладилось.

Но сегодня вечером в них обоих что-то изменилось.

Вот бы снова оказаться в Лондоне, думала Чарли, засыпая, в их маленьком домике на оживленной улице, с хорошо знакомыми соседями, в том самом доме, где они начинали семейную жизнь, где устроили свой очаг. Где были счастливы…

Бен шлепал по комнате, неугомонно позвякивая жетоном на ошейнике.

Снаружи донесся плач, будто рыдала от горя женщина. Бен залаял, и Том насторожился. Заскулив, пес принялся скрестись в дверь.

— Лисицы, — проворчал Том. — До чего надоели…

Сквозь дремоту в сознании Чарли вспыхивали какие-то видения, и она не засыпала, прислушиваясь к реву воды; ей чудились в нем шипение чайника и жалобный вой несчастного Перегрина. Завывания. Визг. Вопли…

— О Иисус!

Кровать заскрипела. Чарли открыла глаза. Силуэт Тома вырисовывался на фоне окна. Электронные часы показывали 4:35. И тут она услышала этот звук.

Он шел снаружи. Ужасный, пронзительный клекот, сменившийся паническим визгом. Неистово залаял Бен. Том натянул халат и выскочил наружу. Чарли кинулась за ним следом, влетела в кухню и сунула босые ноги в высокие сапожки.

Они побежали по мокрой траве, под уже светлеющим небом, и чем ближе они подбирались к курятнику, тем ужаснее становился шум, превратившийся в кошмарную какофонию кудахтанья, хлопанья крыльев, хриплого клекота и стука проволоки… Сердце Чарли бешено колотилось. Сбитый с толку Бен остановился.

Поначалу она тоже ничего не понимала, думая, что куры просто сильно напуганы. Боадицея и Дейзи, Клементина и Молли дико били крыльями, словно пьяные, врезаясь друг в друга, в проволоку, спотыкаясь и волоча себя по полу силой крыльев, напоминая стариков на костылях. Создавалось впечатление, будто кто-то тряс курятник, как коробку. Боадицея поднялась в воздух, врезалась в сетку и перевернулась вверх ногами. Шея ее извивалась, клюв то открывался, то закрывался, а ее лапы, превратившиеся невесть почему в окровавленные обрубки, бились в конвульсиях.

Чарли вцепилась в руку Тома. Молли кувыркалась снова и снова, ее белые перья были в крови. Курица врезалась в сетку прямо перед Чарли, пытаясь протолкнуть голову через ячейку и словно бы моля о помощи.

— Бог мой, — в ужасе произнес Том. — Да какой же ублюдок такое сотворил.

Чарли в ужасе воззрилась на валявшуюся рядом хворостинку, которая на самом деле оказалась никакой не хворостинкой, а лапой одной из куриц. А потом она увидела и другую.

У всех птиц лапы были оторваны.

Горделивая Боадицея, пытавшаяся стоять на своих окровавленных культях, заваливалась теперь набок, беспомощно хватая клювом землю.

Не в силах более сдерживаться, Чарли отвернулась, и ее вырвало. Том, войдя в курятник, опустился на колени и взял на руки Боадицею. Несчастная курица обмякла, и с нее закапала кровь. А какофония звуков, казалось, становилась все громче. Крылья одной из птиц колотились о лицо Чарли, забрызгивая его кровью. Это была Клементина. Чарли подобрала и ее, но птица вывернулась и упала на землю, истекая кровью и разбрасывая вокруг перья. Сделав еще одну попытку, женщина ухватила курицу покрепче и положила ей на шею руку. Клементина на мгновение застыла, уставившись прямо в глаза хозяйке, ее клюв открывался и закрывался, будто она пыталась что-то сказать. Опустив ее, Чарли отвернулась.

Спотыкаясь, она выбралась наружу и уселась на мокрую прибрежную траву, прислушиваясь к лаю Бена и постепенно затихающим крикам кур. А потом наступило молчание, полное молчание. Не лаял больше Бен, затих даже рассветный хор птиц, и, казалось, умолкла вода в запруде.