Детство - Василий Панфилов (2019)

Взяв купленный мной на Сухарёвке бебут, Максим Сергеевич крутанул плечами и на секунду прикрыл глаза. Затем приоткрыл, и будто взорвался! Как закружился с бебутом — быстро, да плавно, с шагами приставными, падениями на одно колено и перехватами клинка… загляденье!

— То-то! — Тяжело дыша, он довольно смотрел на меня, — не всё ещё пропито! Впечатлился?

Посмеявшись, он похлопал меня по плечу и отошёл.

— Хватит на сегодня!

Раздевшись до пояса, я обтёрся влажным полотенцем и натянул сухую рубаху подрагивающими от усталости руками. Голова такая пустая и звонкая, как ето и бывает при хорошей работе. Когда выложишься весь до донышка, и уже не то што руками-ногами шевелить, но и думать не можешь.

Скрипнула дверь, и в дверном проёме нарисовался пьяненький Живинский, потихонечку сползающий вниз, безуспешно пытаясь ухватиться за косяк неверными пальцами. Подскочив, подхватил ево и оттащил в нумер. Тяжёлый! Мелкий вроде старикашка, а будто кости свинцовые.

— С нужными людьми пил, — Смрадно выдохнул мне в лицо Аркадий Алексеевич и пригорюнился, кулем обвисая в руках, — и не в последний раз, да… Эх, Егорка! Неладно у нас всё в государстве устроено!

Он ткнул в меня пальцем и позабыл, што хотел сказать, уставившись на изъеденный грибком ноготь.

— А! Неладно! Сапоги сыми… — Он закряхтел, пытаясь поудобней устроиться на нарах, суетно двигая вонючими ногам, — По закону если, только один… Один запрос! И пять месяцев ждать! Ик! Могут и тово… пораньше! А могут и попозже. По закону.

— А так, — Судья, постоянно икая, развёл руками, — тянут! Тянут денежки, Егорка! Сложностей у тебя больно много, Егорка! Егор-Егорушка! Уложи старика поудобней… хр…

— Да… — Протянул Максим Сергеевич, будто продолжая разговор, — мастер у нас был хороший в училище. Пластун! Двадцать лет по горам Кавказа ходил. Много раз меня его уроки спасали! Видал?!

Он подскочил на нарах и задрал рубаху, поворотившись задом и показывая длинный резаный шрам ниже правой лопатки.

— Башибузуки черкесские под Плевной, я тогда мальчишкой совсем был. Из дому сбежал, хотел братьям-славянам помогать.

Киваю привычно, но слушаю ево в пол уха. Враль он! Врёт легко, не задумываясь, и даже не помнит иной раз, што вчера врал. Шрам етот в шестой раз уже показывает, и всё истории разные.

Сейчас вот, оказывается, под Плевной его ранили, куда он попасть мог в титечном разве што возрасте. До тово черкесы были, когда он в Турцию с пластунами ходил, а ещё как-то — Среднюю Азию покорял, и чуть ли не у самово Скобелева в адъютантах и любимцах ходил, грудью тово от пуль и стрел вражеских прикрывая.

С другими шрамами та же история. Я уж приметил — какая книжонка читается, о том и врать начинает. Позаимствует у меня про сыщика Путилина, так про тайные притоны Петербурга и спасение княжон рассказывает. И не помнит потом!

Врёт постоянно, когда надо и когда не надо. Не только про себя, но и про маменьку — то она чистый ангел, то какая-то Салтычиха, истязавшая ево почище Маркиза де Сада. А я так думаю, што он просто сумасшедший.

— Пришёл? — Супит брови Сидор Афанасьевичь, сидящий нахохлившимся вороном над кучкой обуви, — Садись-ка!

Учитель мой сапожный около Торговых бань пристроился с той недели. Место хлебное, прикормленное. Оно бы и не пустили ево, потому как свои да наши на то имеются, но вот повезло. Случай!

То есть Афанасьичу повезло, а постоянному саможнику — не очень. Под извощика попал, ну и хрясь! Перелом. Ладно бы нога, а то рука неудачно так. Ну и загоревал — как же, заработка лишается! И мало што заработка, так и ещё и перехватить место могут. Потому как Москва.

Договорился в итоге с учителем моим, што пустит поработать, но тока на время! И штоб часть заработка отдавал болезному. Оно канешно не шибко бы и хотелось, делиться-то, но место очень уж бойкое. Здеся даже часть поболе будет, чем в иных местах — целое.

— Давай-ка!