Детство - Василий Панфилов (2019)

Но то по тёплышку, а что будет зимой, не знаю. Урожай этим летом скудноват, да и землицы в тёткиной семье мало. С году не помрут, но… то они не помрут, а я вот к весне и того… «отойти» могу. Слабоват я ещё после болезни, не оправился толком.

И сейчас-то кормят последнего, да тем, что осталось. Что к концу зимы будет, думать тяжко. Неласковая она, тётка-то. Да и что сказать? Чай, не родная. Троюродная, но с матерью моей они с сопливого возраста ещё рассорились, аж вдрачку.

Потом, когда мать уж померла, общество тётке наказало взять меня к себе, ближе родни не нашли. Взяла, что ж не взять? Скарба за мной немного числилось, но был. Козы, овцы, мерин старый. Изба, опять же. Старая, но была, на дрова раскатали, теперь и вовсе никакой нет.

Чиж говорит, что как мерин наш, Касатик, помер два года назад, так сразу дармоедом я у тётки и стал, хотя и до того не в почёте был. Известное дело, кого этим удивишь?

А как память после болезни потерял, так совсем плохо стало. Старики говорят — дерзкий я стал. Ладно бы ухи мне накрутить, да объяснить, что я не так сделал. Нет… они сперва ухи накрутят, а потом к тётке. Та ещё добавляет. А за что? Памяти-то нет, я не понимаю — что не так делаю-то. Эвона, дерзкий!

Санька вот тоже косится, что в наземе коровьем ноги не грею, вроде как гордый чересчур. Но то Санька, дружок мой единственный. И я него один дружок.

Держимся друг дружку, судьбинушки у нас похожие. Если рассоримся, совсем кисло жить станет. И так-то… то старики ухи крутят не пойми за что, то мальчишки деревенские отлупить норовят. Заступиться-то за нас некому, что ж не отлупить-то?!

— Ну чо? — Поинтересовался Чиж, когда мы подошли к пастбищу, — Я костерок разведу?

— А и давай!

— Дед Агафон, Егорка пока вдоль реки побродит?

Отмашка старческой рукой, и мы занялись делами, поглядывая краем глаза в сторону коров. Санька реки боится крепко, топили его как-то парни деревенские шутка ради. Им хаханьки, пьяненьким-то, а он чуть не потоп. Плавать вроде как учили, несколько раз на глубину сбрасывали. Только выберется, а его назад… Потом года два было — как шутить начнут снова, что в реку скинут, так сразу штаны мочил со страху. Сейчас не ссытся, но воды большой боится покамест. Бабка егойная говорит, годика через два-три совсем отойдёт.

Начало светать, от солнышка сразу потеплело. Трава оттаяла, а вода у берега маленько прогрелась. Зябко… но жратаньки хочется больше. Кусом хлеба наешься разве?!

Вот и приходится то корневища рогоза с ракушками печь, то ловушки на рыбу ставить. Деревенские брезгуют ракушками-то, только в голодные годы и едят. А у нас с Чижом все годы и есть голодные. Эвона, тощие мы какие, и это летом! Что зимой-то? Доживу если до весны, так вовсе былинкой стану, на ветру шатающейся.

Получасом позже, отогреваясь у костра, в котором запекался рогоз, ракушки и несколько попавшихся под руку раков, слушал байки подтянувшегося к костру пастуха. Тоже сирота ведь. Хоть и взрослый, отношение немногим лучше, чем к нам. Ухи, понятное дело, не накрутят, а в остальном — чуть лучше, чем к собаке.

— О чём думаешь? — Пихнув меня в бок Санька, жуя печёное корневище.

— Как зиму пережить.

— Эт да, — Посочувствовал он, — тётка у тебя… да и урожай этим годом хреновый. Я с бабкой говорил, но сам знаешь.

Он виновато пожал плечами, да и что тут говорить? На себя да на Саньку еды на зиму бабка ещё заготовит, даром что дряхлая. А на меня уже шиш, хоть и дружок единственный. Сами впроголодь, даром что бабка травничает немного. Кусочничать[4], похоже, зимой придётся.

— Куды, куды! — Заорал внезапно дед, щёлкая кнутом, — А ну, вернулась, стервь такая!

Одна из коров, взбрыкнув ногами, нехотя вернулась назад, покинув место с травой, от которой молоко начинало горчить.