Театральная площадь - Валерия Вербинина (2018)

Но вместо этого Опалин, покинув зал, вновь стал блуждать по театру без всякой видимой цели. Очередной коридор привел его к огромной лестнице, казавшейся бесконечной, по которой тянуло сквозняком. Подумав, Иван стал подниматься по ступенькам и наконец добрался до самого верха. Двинувшись наугад, он неожиданно оказался на площадке с большим окном, из которого была видна спина Аполлона и крупы позеленевших от времени бронзовых лошадей. Далеко внизу расстилалась Театральная площадь, которую, само собой, давно переименовали в честь очередного революционного деятеля, но которую москвичи упорно продолжали называть по-старому. Сверху из пышных седых облаков падал снег, и его хлопья ложились на прическу бога, на его колесницу и застывшие гривы лошадей.

Опалин подумал, что Павел Виноградов каждый день ходил по этим коридорам и в любое время мог видеть Аполлона. Более того, Павел выходил на сцену, и, значит, весь этот ало-золотой мир вокруг в какой-то мере принадлежал ему — на время представления уж точно. «А может быть, он видел совсем не то, что я… Черт возьми, у меня такое настроение, словно стихов начитался. Делом надо заниматься…»

Он нырнул в ближайший коридор, где был настигнут звуками рояля. За одной из дверей энергичный мужской голос командовал:

— Тяните заднюю ногу! Сильнее! Вот так, отлично! Гесперидский, убери хвост! Корсак, выдави пузо! У вас ничего не получится, если вы не будете лезть из кожи вон… А теперь — арабеск!

В легкой панике Опалин прибавил шагу и на площадке увидел ту самую гражданку в каракулевой шубе, которая недавно так его заинтриговала. Она разговаривала с юной балериной в крепдешиновом хитоне, перехваченном черным пояском (в то время классы делались в хитонах). У балерины была фарфорово-белая кожа и лучистые голубые глаза, завидев которые Опалин невольно приостановился. Подруга юной балерины, попроще и поскромнее, стояла тут же и слушала разговор.

— Вы у нас, Лидочка, оказывается, теперь в комсомоле! — оживленно говорила обладательница каракулевой шубы. — Ах, ах, ах! Воображаю, как вы однажды станете танцевать Одетту! Наденете короткое платье вместо пачки, портупею да кирзачи и — прямиком в объятья принца. А? Ведь это же прелесть что такое! — Дама в шубе задорно засмеялась и от избытка хорошего настроения даже прищелкнула пальцами.

Обладательница фарфоровой кожи слушала, хлопая длиннющими ресницами вполщеки, и внезапно произнесла, отчетливо выговаривая каждое слово:

— Знаете, Елизавета Сергеевна, лучше быть в комсомоле, чем на пути в крематорий…

Довольная собой, она оскалила маленькие острые зубки, и вся ее неземная прелесть вмиг куда-то улетучилась. Подружка, не удержавшись, хихикнула. Фарфоровая красавица прищелкнула пальцами, передразнивая жест собеседницы, и гордо удалилась, оставив обладательницу шубы стоять в состоянии, близком к остолбенению.

— Как ты ее! — восхищенно шепнула подружка, семеня рядом с победительницей словесной битвы.

«Нет, все-таки тут надо держать ухо востро… — смутно помыслил Опалин и стал спускаться по лестнице. — Елизавета Сергеевна, Елизавета Сергеевна… Стоп, уж не Лерман ли это была, о которой мне рассказывали? Получается, она…»

Он прошел мимо остролицего блондина, которого недавно видел на проходной. Блондин о чем-то разговаривал с очень высоким, юношески стройным седовласым стариком. Краем уха Иван уловил слова «Светлый ручей»[10] и «Шостакович».

— Говорят, держится, но стал заикаться… И его можно понять. Сначала его оперу разнесли, потом балет…

— Обязательно навещу его, когда буду в Ленинграде. Он должен знать, что вокруг не все… не все… — Старик покосился на Опалина и не окончил фразу.

Внизу Иван довольно быстро сориентировался и, проплутав всего каких-то четверть часа, оказался возле служебного входа, где уже знакомый ему вахтер Колышкин не пропускал веснушчатую барышню, у которой не по форме был выправлен пропуск.

— Но вы не понимаете, — молила барышня, — мне очень нужно…