Запах соли, крики птиц - Камилла Лэкберг (2011)

Периодически возникали обрывки слов. Они проносились туда-сюда у него в памяти, но как только он пытался соединить их вместе, они тут же растворялись. Явно было что-то такое, что ему следовало вспомнить, уловить. Сердитые, злобные слова, пущенные в кого-то, как стрелы. В каких-то людей? В него самого? Черт, не вспомнить. Он свернулся, как эмбрион, прижал кулаки ко рту. Снова возникли слова — ругательства, обвинения, грубости, рассчитанные на то, чтобы оскорбить. Если он правильно помнил — а уверенности не было, — то они достигли цели. Кто-то плакал, протестовал, но это не помогло, голоса лишь повышались, звучали громче и громче. Потом звук удара — явственный звук прикосновения кожи к коже со скоростью, рассчитанной на причинение боли. И это удалось: сквозь пелену к нему проник вой, душераздирающие рыдания. Он еще больше сжался под одеялом, пытаясь отогнать все эти бессвязные обрывки, мельтешащие в голове. Ничего не получилось. Фрагменты были настолько раздражающими и сильными, что их не остановить. Они чего-то от него добиваются. Он должен что-то вспомнить. И в то же время ему это вспоминать не хотелось — так, во всяком случае, казалось. Все было как в тумане. Потом снова подступила тошнота, и он перегнулся через край кровати.

Мельберг лежал в постели и смотрел в потолок. У него было такое чувство… Он не мог точно определить, что это за чувство. Во всяком случае, давненько он не испытывал подобного. Вероятно, лучше всего определить его как… удовлетворение. Впрочем, у него вроде не имелось для этого причин, принимая во внимание то, что он и лег спать, и проснулся в одиночестве. А с удачными свиданиями у него обычно связывалось нечто иное. Но после знакомства с Роз-Мари в его жизни все переменилось. Действительно переменилось. Изменился он сам.

Вчерашний вечер выдался таким приятным. Беседа шла с невероятной легкостью, и они разговаривали обо всем на свете. Он слушал ее с неподдельным интересом, стремился узнать о ней все: где она выросла, как проходили ее детские годы, чем она всю жизнь занималась, о чем мечтает, какую любит еду, какие смотрит передачи по телевизору. Все-все. В какой-то миг он замер, посмотрел на их отражение в оконном стекле — смеющихся, поднимающих бокалы, болтающих — и едва узнал себя. Прежде ему не доводилось видеть у себя такой улыбки, и он был вынужден признать, что она ему идет. То, что Роз-Мари идет улыбка, он уже знал.

Мельберг сцепил руки за головой и потянулся. Сквозь окно проникало весеннее солнце, и он отметил, что ему давно следовало постирать занавески.

У дверей ресторана они на прощание поцеловались — робко, осторожно. При этом Мельберг очень бережно взял ее за плечи, и прикосновение кончиков пальцев к скользкой, прохладной поверхности ткани в сочетании с ароматом духов Роз-Мари стало самым сильным эротическим переживанием, когда-либо им испытанным. Как могло получиться, что она оказывает на него такое воздействие? И ведь прошло так мало времени.

Роз-Мари… Роз-Мари… Он смаковал ее имя. Прикрыл глаза и попытался представить себе ее лицо. Они договорились, что скоро снова встретятся. Он задумался над тем, в котором часу ей уже можно позвонить. Однако вдруг это покажется слишком назойливым? Чересчур поспешным? Но, черт возьми, будь что будет, он не в силах затевать с Роз-Мари какую-то сложную игру. Мельберг посмотрел на наручные часы. Ранним утром это уже никак не назовешь. Она наверняка проснулась. Он потянулся за телефоном, но не успел поднять трубку, как тот зазвонил сам. На дисплее высветилась фамилия Хедстрём. Ничего хорошего это не предвещало.