Ганнибал - Томас Харрис (2013)

Иногда они вместе смотрели на один и тот же освещенный предмет, прежде чем начать очередной разговор, и почти всегда в комнате был лишь один источник света. А освещенный предмет менялся ежедневно.

Сегодня они начали разговор при единственном ярком световом пятне в комнате — это было отражение луча света от чайной чашки, но по мере течения беседы доктор Лектер как будто ощутил, что они проникли в некую еще не исследованную ими галерею во дворце ее памяти. Может быть, он просто услышал, как по другую сторону стены дерутся тролли. Он переставил чашку, заменив ее серебряной пряжкой от ремня.

— Это пряжка моего отца, — сказала Старлинг. И сложила руки, прижав их к груди, как ребенок.

— Да, — ответил доктор Лектер. — Клэрис, не хотите поговорить с отцом? Ваш отец здесь. Хотите с ним поговорить?

— Отец здесь! Конечно, хочу!

Доктор Лектер кладет руки на голову Старлинг, ладони над ее висками — это даст ей возможность видеть своего отца столько, сколько ей захочется. Он смотрит ей в глаза, глубоко-глубоко…

— Я понимаю, вам хотелось бы поговорить наедине. Я сейчас уйду. А вы смотрите на пряжку — и через несколько минут услышите, как он постучится в дверь. Понятно?

— Ага! Вот здорово!

— Вот и отлично. Вам только придется несколько минут подождать.

Еле ощутимый угол тонкой иглы — Старлинг даже не посмотрела вниз — и доктор Лектер покинул комнату.

Она смотрела на пряжку до тех пор, пока не услышала стук, два четких удара, и в дверях появился ее отец, такой, каким она его помнила, высокий, со шляпой в руке, волосы приглажены мокрой рукой, таким он всегда являлся к ужину.

— Привет, дочка! Когда в этом доме обычно кормят?

Он не обнимал ее уже двадцать пять лет, с самой своей смерти, но когда он прижал ее к себе, она почувствовала знакомые жесткие кнопочные застежки его рубашки — ощущение было тем же самым, что тогда, и пахло от него тем же дешевым мылом и табаком, и она всем телом ощутила, как бьется его огромное сердце.

— Эй, дочка! Ты что, упала? — Это было точно так же, как тогда, когда он поднимал ее с земли во дворе после того, как она на спор пыталась оседлать здоровенную козу. «Ты здорово держалась, пока она вдруг не взбрыкнула задом, — говорил он ей тогда. — Пойдем-ка на кухню, поглядим, что у нас там есть».

Две вещи на столе в кухне, в доме ее детства. Целлофановый пакет пирожных «Сноу-Боллз» и пакет апельсинов.

Отец открыл свой ножик фирмы «Барлоу» с отломанным кончиком лезвия и очистил два апельсина. Кожура тонкими завитками падала на клеенку. Они сидели на кухонных стульях с решетчатыми спинками, и он делил апельсины на части — сам съест несколько долек, потом даст несколько долек Старлинг. Она выплевывала косточки на ладонь, а потом складывала в подол на коленях. На стуле он выглядел еще более высоким, как Джон Бригем.

Отец всегда жевал одной стороной рта, к тому же на один резец у него была надета коронка белого металла — такое было в моде у армейских дантистов в сороковые годы. Когда он смеялся, коронка поблескивала во рту. Они съели два апельсина и по одному «Сноу-Боллз» каждый, обменявшись при этом несколькими ядовитыми шуточками. Старлинг теперь успела подзабыть это чудесное ощущение во рту от твердой корочки глазировочного сахара под кокосовой крошкой… Потом кухня исчезла; они снова разговаривали как двое взрослых.

— Как у тебя дела, дочка? — Это был очень серьезный вопрос.

— На службе меня сейчас здорово достали.

— Я знаю. Все эти гады судейские, милая. Жуткие сволочи, хуже не бывает. Ты же никогда не стреляла без крайней нужды…

— Да, я тоже так считаю. Но там есть и другое…

— И ты ничего не скрывала и не лгала.

— Никогда.

— И ты спасла ребенка.

— Да, он ничуть не пострадал.

— Я очень тобой горжусь.

— Спасибо.

— Ну, ладно, мне пора. Еще увидимся.

— Остаться не можешь?

Он положил ей ладонь на голову: