Она взяла у Филипа, соседа с пекинесом, отросток папоротника, венерин волос, и принесла в колледж, чтобы оживить безотрадную обстановку в преподавательской. И один грязный старый козел, который вел себя в преподавательской, точно в библиотеке Лондонского джентльменского клуба, заявил: «Сколько все же чувственности в названиях растений. Венерин волос — как пушок на лобке девственницы, — что может быть восхитительнее?» Раздались смешки (в том числе и женские, уму непостижимо). Амелии захотелось разбить горшок с папоротником о его голову. «А пеннисетум мохнатый? — не унимался тот. — Только вдумайтесь, как звучит!» Отрезать бы ему его пеннисетум. Тут же заткнулся бы. Она уткнулась в книги, делая вид, что готовится к занятию (которого у нее не было), и пряча пунцовое от стыда и унижения лицо. К счастью, растение скоро завяло и погибло, и Амелия вовсе не искала в этом никакой метафоры, но, когда пару недель спустя Эндрю Варди проявил инициативу, она сама удивилась своему ответу.

Теперь, глядя на Эндрю Варди сквозь пропитанную духом быстрорастворимого супа и усталостью атмосферу преподавательской, она недоумевала, как ей могло прийти в голову — мерзко вспоминать — раздеться в его присутствии, не говоря уже о том, чтобы соединиться интимными, нежными частями своей анатомии с его — уродливыми и пупырчатыми. Единственный ее мужчина — и он не был даже отдаленно привлекателен: изрытая угревой сыпью кожа и педерастические усики (и почему жена до сих пор не заставила его их сбрить?). Геем он не был, как раз наоборот, он был католиком, и у него было пятеро детей, а еще он был довольно маленького роста, по правде говоря чуть ниже Амелии, зато с ним бывало весело, а это уже что-то, и целых два года они обменивались циничными репликами за кофе, а иногда вели философские беседы за очередным несъедобным обедом в кафетерии. Эндрю был скрягой (как-никак, пятеро детей, заметил он) и предлагал Амелии заплатить за нее только в те дни, когда комплексный обед готовили и подавали первокурсники с факультета гостиничного менеджмента — за полцены, ибо риск умереть от пищевого отравления был в два раза выше.

Амелии льстило, что Эндрю Варди ценит ее общество, потому что, судя по всему, он был такой один, и так однажды, под занавес утомительного дня, когда в преподавательской оставались только они вдвоем, он произнес те самые сладкие слова обольщения (еще раз: «Знаешь, Амелия, если тебе вдруг захочется секса, я буду рад оказать тебе услугу»), и ей подумалось: а почему бы и нет?

Конечно, не сию секунду, не в преподавательской — какой срам, если бы он овладел ею посреди смятых газет и грязных кружек с остатками «Нескафе», а она бы всю дорогу переживала, что вот-вот заявится уборщица. Но нет, он просто взял свой рюкзак и сказал: «Пока, завтра увидимся», словно между ними не произошло ничего особенного.

До Эндрю Варди Амелия представляла, что секс будет (так или иначе, бог уж знает как) смешением мистического и грубого плотского начал, смутным жарким переживанием, которое выйдет за пределы механических движений. Чего она не представляла, так это того, что секс будет банальным, скучноватым и по-прежнему будет внушать смутное отвращение.