Светила - Элеанор Каттон (2015)

Запястья Гаскуана мягко покоились на подлокотниках кресла: он принял непринужденную позу, точно король на троне. Он объяснил, что заботился об Анне, когда ее две недели назад выпустили из тюрьмы, и с тех пор завоевал ее дружбу. Он жалел девушку – ему казалось, что ею воспользовались во зло, – но он не может сказать, что был с нею как-то особенно близок; он никогда не платил за ее общество. Черное платье, добавил Гаскуан, некогда принадлежало его покойной жене. Он отдал его проститутке из милосердия, поскольку ее «рабочий» наряд оказался безнадежно испорчен во время пребывания в тюрьме. Он совсем не ожидал, что девица, заполучив это платье, вздумает соблюдать траур, и, по правде сказать, остался таким развитием событий несколько разочарован, поскольку видел в Анне весьма завидный образчик прекрасного пола и был бы очень не прочь поразвлечься с нею, как все прочие.

– Эта ваша история не объясняет спрятанного под кроватью золота, – указал Мэннеринг.

Гаскуан пожал плечами. Он слишком устал и слишком разозлился, чтобы лгать.

– На следующее утро после смерти Кросби Уэллса Анна очнулась в тюрьме, и ее платье было просто-таки нашпиговано золотом: металл заложили в швы корсета. Она понятия не имела, откуда при ней взялась такая сумма, и, естественно, очень испугалась. Она попросила меня о помощи. Я решил, разумнее всего будет спрятать находку; мы же не знали, кто зашил золото в ее платье и с какой целью. Оценку мы так и не произвели, но я бы предположил, что общая стоимость этого «клада» никак не меньше ста фунтов – и, по всей вероятности, куда больше. Вот вам, мистер Мэннеринг, вся правда как есть – во всяком случае, в том, что касается меня.

Мэннеринг молчал. Это объяснение в его глазах не имело ни малейшего смысла.

– Должен сказать, – добавил Гаскуан, – вы оказываете мне плохую услугу, вынося мне приговор еще до того, как допросили меня насчет моей невиновности. Меня крайне возмущает, что вы вторгаетесь в мое частное пространство и злоупотребляете моим временем в такой агрессивной манере.

– Да бросьте вы, – буркнул Мэннеринг. – Агрессивно, скажете тоже! Я вам что, пистолетом в лицо тыкал? Угрожал физическим насилием?

– Нет – и однако ж, я был бы куда счастливее, если бы вы сняли пояс.

– Снять пояс? – презрительно откликнулся Мэннеринг. – Еще скажите положить его на середину стола, на равном расстоянии от нас обоих, – и, выбрав момент, вы к нему метнетесь, а я замешкаюсь! Нет уж, на эту удочку я не попадусь; знаем, плавали!

– Тогда я вынужден попросить вас ограничить ваше присутствие в моем доме сколь можно менее продолжительным сроком. Если у вас еще остались вопросы, задайте их сейчас, но я уже рассказал вам все, что знаю об этом золоте.

– Послушайте, – решительно проговорил Мэннеринг. (Он в толк не мог взять, как это он так быстро перестал быть хозяином положения.) – Я вовсе не хотел положить такое неудачное начало нашему разговору.

– Конечно хотели, – возразил Гаскуан. – Вероятно, сейчас вы уже об этом сожалеете, но, конечно же, хотели.

Мэннеринг свирепо выругался.

– Ни о чем я не сожалею! – бушевал он. – Вообще ни о чем!

– Это, безусловно, объясняет вашу безмятежность.

– Так я вам вот что скажу… – начал было Мэннеринг, но резкий стук в дверь заставил его умолкнуть на полуслове.

Гаскуан тут же встал. Мэннеринг, внезапно встревожившись, отступил на несколько шагов назад и извлек из кобуры один из пистолетов. Держа его у бедра, вне поля зрения, он кивнул Гаскуану, и тот поднял щеколду.

На пороге, щегольски отставив трость чуть в сторону, с лихо сдвинутой на затылок шляпой, стоял Харальд Нильссен. Он поклонился и уже собирался представиться Гаскуану, как вдруг поверх его плеча углядел Дика Мэннеринга: тот застыл в неловкой позе, прижав руку к боку. Нильссен расхохотался.