Одиночка - Виктор Гавура (2021)

Здесь было сыро и холодно, как в овощехранилище, словно старик боялся испортиться. Стены были обшиты неструганным горбылем, как в сарае, а на окнах, вместо портьер, висели какие-то рваные лохмотья непонятного происхождения. По углам были навалены горы мусора, его явно принесли сюда из мусорных баков. Среди всевозможных отбросов и объедков, рваных газет, порожних бутылок, обглоданных костей, гниющих овощей и яичной скорлупы, валялись, изъеденных молью меха драгоценных соболей. Все это месиво копошилось и шуршало, как живое из-за роящихся тараканов, великанских мокриц и червей.

На стене висел протертый до дыр ковер. Видно было, что до своего «подвешивания», его долгие годы использовали на полу. На ковре были развешены необычные предметы. Вверху, на ржавых гвоздях висели в ряд несколько человеческих голов с короткими мужскими и длинными женскими волосами. Все в слипшейся, засохшей крови с тусклыми роговицами открытых глаз. Оскаленные зубы и подсохшие, прищуренные глаза придавали им неуместное выражение веселого лукавства. Замыкал вереницу отрезанных голов обнаженный младенец, прибитый к ковру большим корабельным гвоздем. Черные пятна разложения покрывали его крохотное личико, отчего он был похож на чумазого целлулоидного пупса.

Под головами, в центре, крест-накрест висело два топора с широкими лезвиями и егозливо изогнутыми захватанными коричневыми топорищами. Такими топорами мясники на рынке разделывают туши. Ниже, словно длинная лоза, поблескивала стальными кольцами цепь со свисающими с нее замками и наручниками. Под цепью в разброс висели всевозможные клещи, щипцы и пилы, блестящая никелем хромированная струбцина, порыжелые от ржавчины ножные кандалы, ручные тиски и еще какие-то зловещего вида предметы непонятного назначения. Впрочем, при известной доле воображения и засохшей на них крови, можно было догадаться, для чего их использовали.

Напевая какой-то речитатив и рассматривая, закрепленные на ковре предметы, старик ковырялся мизинцем в ухе. Было заметно, что он не знает, чем бы себя занять. Он вдумчиво, со всех сторон, обнюхал свой мизинец, затем подошел к большому зеркалу в облезлой деревянной раме. На покрытом мохнатым слоем пыли подзеркальнике стоял стакан с розоватой водой. В нем плавал человеческий глаз, весь в обрывках красновато-серых, вымоченных мышц. Сзади у него свисал белый обрывок зрительного нерва. Лишенный привычного обрамления век, человеческий глаз, страшный в своей неотвязности, глядел из стакана в никуда незрячим черным зрачком.

Старик взял с подзеркальника половинку деревянной прищепки с воткнутыми в нее блестящими иголками, и провел по ним пальцем, прислушиваясь к их тоненькому металлическому треньканью. Этой прищепкой, как расческой, он начал расчесывать перед зеркалом бороду. Прислушиваясь к бренчанию иголок, он с упоением качал головой и проговаривал японскую считалку:

Раз, два, три, четыре –

Будем делать харакири…

Голос его звучал так же мелодично, как скрип не смазанных ворот. Что-то припоминая, старик замер, обронив на пол свою «расческу». Сведя кончики пальцев двух рук вместе, он радостно осклабился, обнажив мелкие кривые зубы. Выбежав в переднюю, он подхватил с пола портфель и вытащил из него белую кошку. Он сграбастал ее у подъезда Павла. Павел называл ее Angel. Старик схватил за шкирку испуганную, поджавшую лапки к животу кошку и отнес ее на заросшую паутиной кухню. Не дав кошке опомниться, он затолкал ее в скороварку и закрепил крышку.

Поставив скороварку на газовую плиту, он зажег газ и стал прислушиваться к жутким крикам кошки. Он начал изрыгать какие-то бессвязные нечленораздельные звуки, ‒ пел. Взгляд его стал совершенно безумным, расширенные угольно-черные зрачки неистово сверкали. Откинув полу халата, он с нетерпением сорвал с дряблого бедра грязную повязку, под ней обнажилась безобразная, кровоточащая сукровицей рана.