Одиночка - Виктор Гавура (2021)

В каждой рукопашной дед и Сева убивали по десять-пятнадцать, а то и по двадцать человек. Впрочем, дед даже случайно не называл их людьми, а только немчурой либо фашистами, в лучшем случае, презрительно – «фрицами». Почему он так легко их убивал? Что это было: результат сталинской пропаганды, жуткий продукт промывки мозгов или он по своей природе был убийца? Ответ знает только ветер.

Втайне от себя, оправдывая любимого деда, Павел думал, что у него не было выбора, чтобы выжить в тех обстоятельствах, с врагами приходилось обращаться, как с врагами, отбросив присущую людям человечность. Но количество заколотых его руками, ужасало. Они бы убивали их и дальше, но вначале ранили деда. Ранение было «пустячным», но рана «загноилась» и ему ампутировали руку, правую, «кормилицу». А Сева без него пропал. Смерть его была легкой, «ему случайно пуля в сердце залетела».

Однорукого деда нельзя было победить. Он бы никогда не сдался, скорее бы погиб. Что он и сделал. Таким уж он был. Он и Павлу с матерью не оставлял выбора: дед улыбался и они смеялись, дед шутил, превозмогая себя и все невзгоды, и им стыдно было плакаться. Дед всегда старался хоть как-то подработать, хоть что-нибудь принести в семью. «Праздная жизнь ‒ преждевременная старость», ‒ не уставал повторять он. Но ничего у него не получалось, зарабатывал копейки, «кошачьи слезы». Даже в сторожа его не брали с одной рукой. Из-за вечной этой экономии на всем подряд, пропадали желания, и они даже сами не отдавали себе отчета в том, насколько безрадостна их жизнь.

Утрата дорогого человека вызывает печаль, а воспоминания о нем, улыбку. Дед никогда не терял чувства юмора. Как-то на День победы он зашел в парикмахерскую подстричься, а заодно и побриться. Парикмахер, который его брил, с утра уже был под мухой. Справиться с дрожащими руками у него не получалось и, чтобы разрядить обстановку после очередного пореза, он решил завязать разговор и спросил у деда:

‒ Вы у нас раньше бывали?

‒ Нет, ‒ серьезно ответил дед. ‒ Руку я на войне потерял…

Так все и тянулось год за годом бесконечной ниткой. Благодаря постоянным лишениям и урезкам, удавалось сводить концы с концами, чтобы как-то жить. Болели они редко, зато тяжело. Как бывает с изношенной рубахой, была цела, да и лопнула. Если по шву, то еще ничего, можно зашить, а если по целому, сколько ни шей, все равно расползется, ‒ нитка не держит. Два его деда отдали ему самое дорогое, что имели. На подарок надо отвечать подарком, а он им ничего не подарил, и это грустно.

Так бы они и жили, если бы мать не познакомилась с отцом. Дед сразу с ним сдружился, через считанные минуту знакомства, они уже задушевно болтали, как неразлучные друзья. Он радовался ему, как нежданно вернувшемуся старому другу. Когда отец начал пить, он втянул деда в беспробудную пьянку, и деда за год не стало. Он умер внезапно, ни с кем не простившись, сердце разорвалось. Как Павлу иногда хотелось с ним поговорить. Знают ли наши мертвые, как живем мы, живые?

Под настроение Павел снимал со стены штыки. Ему нравилась надежная тяжесть смертоносного оружия. Согревая в ладонях холодную сталь, рассматривал четырехгранное сечение клинков с долами, сужающимися к плоским, как у отвертки остриям. Скольким же, эти «отвертки» отворили дверь в мир иной? Зачем он их хранил и разглядывал? Восхищала не только холодная красота и совершенство оружия, он раздумывал о судьбе хозяев штыков и тех, неизвестных людях, которых они убили, причинив им при этом смертельную боль.

Павел был полон тяги к жизни, именно тяги, ‒ стремления, а не радости жизни, и у него никогда не возникала мысль о самоубийстве. Мало того, он осуждал подобные акты высшего самоотречения. Но, если б случилось невероятное, и он бы собрался «вернуть творцу билет», то сделал бы это одним из этих штыков. Хотя и не знал, каким.