Источник счастья - Полина Дашкова (2006)

— Федор, у нас пока ничего нет, кроме странных случайностей. Крысу Гришке повезло, и не стоит обольщаться. За три месяца вы погубили пару сотен подопытных тварей, и все безрезультатно.

— Всего одну сотню. Но это неважно! Вы не объяснили мне методику операции, я действую наугад.

— Нет никакой методики. Я тоже действовал наугад и рассказал вам все. Возможно, в эпифизе крысы-донора или в воздухе в момент операции присутствовала какая-то неизвестная бактериальная культура. Не исключено, что сыграло роль чередование темноты и света. Эпифиз — светочувствительный орган. Наверное, как-то положительно подействовали слезы. Они лились у меня из глаз, потому что разбилась склянка с эфиром. О целительных свойствах слез знали ещё египтяне и греки. Но скорее всего, решающее значение в успехе операции имел романс «Утро туманное», который я напевал, пока возился с крысом.

Агапкин шевелил желваками, краснел, бледнел, бежал в лабораторию истязать очередного зверька. Проклиная себя и профессора, во время операции над морской свинкой пытался плакать и пел романс «Утро туманное».

Несколько раз в отсутствие Михаила Владимировича он заходил в кабинет, искал лиловую тетрадь. Он знал, что она лежит в том единственном ящике письменного стола, который заперт. Пытался найти ключ. Был пойман Клавдией с поличным и долго, путано оправдывался, чем вызвал у честной горничной ещё большие подозрения.

Агапкин худел, бледнел, терял сон и аппетит. Это заметил даже Володя, который не отличался особенной зоркостью и чуткостью по отношению к чужим недугам.

— Вы не хотите немного развеяться? — спросил он однажды за обедом.

За столом они сидели вдвоём. Прислуживала горничная Марина. Никого в доме не было.

— Что вы имеете в виду? — встрепенулся Агапкин и брезгливо бросил на тарелку ломоть тёплого калача, который до этого долго и старательно мазал маслом, но так ни кусочка не откусил.

— Завтра я иду в гости к одной замечательной даме. Могу взять вас с собой.

— К Ренате? — Агапкин мучительно зевнул.

— Как вы догадались?

— В последнее время именно эта дама кажется вам самой замечательной в Москве, а возможно, и во всей России. Но я, простите, ваших восторгов не разделяю, к тому же я занят.

Володя отхлебнул кофе, достал папиросу, сунул её в янтарный мундштук и, насмешливо глядя Агапкину в глаза, спросил:

— Чем же именно вы так заняты, Федор Фёдорович, что не спите, не едите, не выходите на воздух?

Чиркнула спичка, папироска ароматно задымилась. Агапкин опять зевнул, на этот раз притворно, достал из кармана серебряную луковицу часов, встал, громко отодвинул стул:

— Простите, Володя, мне пора в лабораторию. Вам приятного аппетита и увлекательного вечера у Ренаты!

— И всё-таки вы пойдёте со мной, Федор Фёдорович, — сказал Володя очень тихо ему в спину.

— Что? — Агапкин развернулся слишком резко и застонал, схватился за шею.

— Прострел? — сочувственно спросил Володя. — Я знаю, это больно. Надо помассировать и сделать тёплый компресс. Вы, Федор Фёдорович, пойдёте со мной, хотя бы потому, что мой отец терпеть не может, когда в его отсутствие кто-либо заходит к нему в кабинет и роется в его бумагах.

— Вы ерунду говорите. — Морщась и потирая шею, Агапкин всё-таки вернулся за стол. — Михаил Владимирович кабинета не запирает и не запрещал мне входить. Я искал книгу.

— Книги стоят на полках. Их нет в запертом ящике. Зато там спрятана лиловая тетрадь.

— Вы откуда знаете?

— Я здесь живу. — Володя глубоко затянулся, вытянул губы трубочкой, и к потолку поплыли, один за другим, аккуратные колечки дыма. — Если отцу донесут, что я открывал ящик, он очень рассердится, наговорит мне резкостей, но быстро простит. Во-первых, я его сын, а он удивительно чадолюбив. Во-вторых, ему известно, что я ничего не смыслю в медицине и, следовательно, даже прочитав, не пойму ни слова. Но вы, Федор Фёдорович, совсем другое дело.