Дикий берег - Татьяна Ефремова (2015)

А тогда он сидел, как дурак, с пачкой старых фотографий в руках, ошеломленный и раздавленный. Мать, то плача, то ругаясь и щедро рассыпая проклятия в адрес давным-давно исчезнувшей сестры, призналась, что он им неродной сын. Приемный. А родила его та самая «Галя, 1970 год», нагуляв по легкости нрава неизвестно от кого. А потом, хлебнув полной ложкой судьбы матери-одиночки, исчезла. Полетела легкомысленным мотыльком к своей далекой лампе, предварительно дав согласие на усыновление ненужного ей пацана замужней, но бездетной сестрой. Получалось, что вся его жизнь до этого дня была как бы и не его жизнью. И сам он был не он – ведь фамилию ему поменяли при усыновлении. Да и имя, похоже, тоже сменили. Мать об этом говорить отказалась наотрез, но снова отводила виновато глаза, и он понял, что звали его наверняка по-другому. Не Юрочка Лебедев стоял на той фотографии возле грязной весенней лужи, а совсем другой парнишка, хоть и с теми же щечками и кудряшками. Фамилия у того пацана была Зиновьев (уж это вычислить было легко по материной девичьей фамилии, ведь Галя замуж так и не вышла), а вот как звали тогда будущего Юру, он не знал еще очень долго. Со временем он узнал и прошлое свое имя, и настоящую дату рождения, и много еще всякого. Уже не от матери – та все больше уходила в спасительный маразм и даже перед смертью не захотела помочь Юре вернуть себя настоящего. Молчала и только плакала беззвучно. Так и умерла – с мокрым от слез лицом. А он сидел возле больничной кровати, глядя на высохшее от болезни лицо, роднее которого раньше и не знал, и ловил себя на мысли, что вглядывается в него не для того, чтобы запомнить мать навсегда, а выискивает Галины черты. Ведь должны они быть похожи, ведь сестры, как ни крути! Тогда он впервые ощутил это в себе – что не может он совсем отказаться от себя прежнего, не может смириться, что он совсем другой человек. Юра Лебедев никак не уходил, не уступал место вновь обретенному Игорьку Зиновьеву, цеплялся за воспоминания как за спасательный круг. А Зиновьев, выйдя из мутноватой, недодержанной в проявителе фотографии, уходить обратно в небытие тоже не хотел, цеплялся за любую подробность Юриной жизни. Юра примерял свои прожитые годы на Игорька, представлял, как бы тот мог распорядиться предоставленными возможностями, и постепенно уверился, что, останься он Игорем Зиновьевым, все могло бы быть по-другому. Не так бестолково, не так бесцветно и стандартно. Останься он Игорем, он обязательно пошел бы на исторический, как хотел, а не поддался бы уговорам матери, что на химии-биологии конкурс меньше, а значит, идти надо туда, чтобы наверняка. И была бы у него археология, был бы прокаленный солнцем степной воздух, выбеленный брезент палаток, песок на зубах и ни с чем не сравнимое счастье от осознания, что глиняный или бронзовый кусочек, что ты держишь в руке, – это осколок целой цивилизации, и в твоей власти вернуть ее из небытия или оставить там навсегда.

Он помнил это счастье. Он его испытал в тринадцать лет, когда их археологический кружок после долгих уговоров взяли-таки в качестве рабочей силы на раскопки, которые проводил местный университет. Ни на что особенно не надеясь, он рыл свою ежедневную норму детским совочком, разминал комки в пальцах. И внутри одного такого комка вдруг почувствовал пальцами твердую продолговатую пластинку. Сердце радостно екнуло, но он не давал себе поверить в удачу все время, пока оттирал и сдувал осторожно моментально сохнущую на воздухе глину. Внутри оказалась потемневшая от времени бронзовая птичка с длинной шеей и раскинутыми широко крыльями – крошечный след пазырыкской культуры.