С тех пор как я последний раз видела свою мать, она подружилась с цифровыми технологиями: она звонит по новому мобильному телефону своему другу Дэвиду, или кем он там ей приходится, и откладывает их поездку в благотворительный магазин. Я жду в машине, пока она разговаривает по телефону, но до меня доносятся странные, писклявые, как у девчонки, нотки в голосе. Он не просто друг. Я таращусь в окно, пока она везет меня к больнице, а потом выбираюсь из машины и процеживаю сквозь сжатые зубы, что не хочу, чтобы она шла со мной.

— Я подожду.

Хлопаю дверью, лишив ее возможности закончить предложение. Глубоко и прерывисто вбирая воздух, я направляюсь по дорожке с сине-лиловыми агапантусами, цветущими по ее краям, к входной двери. Прежде чем войти, я должна успокоиться, но сделать это весьма проблематично, ибо она сидит и смотрит мне в спину. Так что я двигаюсь дальше и подхожу к регистратуре. На меня поднимает глаза женщина средних лет с химической завивкой на коротких волосах и оранжевой помадой на губах.

— Я могу вам помочь? — спрашивает она приятным голосом.

Я сообщаю ей, что хочу видеть своего отца, Терренса Тейлора. Ее глаза округляются, и лицо расплывается в широкой улыбке.

— Вы, наверное, Бронте!

Я киваю.

— Вы прибыли прямо из Англии?

— Именно.

Мать, видимо, сказала ей, что я приеду.

— О, это так замечательно! Когда вы прилетели?

— Только сегодня, — отвечаю безо всякого желания беседовать с незнакомкой.

— А-а, ну замечательно, — ее улыбка чуть тускнеет, затем еще чуть-чуть, пока на ее лице не проступает сострадание. — С тех пор как вы последний раз его видели, он, возможно, немного изменился, — мягко произносит она.

— Знаю. Предупредили уже.

— В его жизни бывали хорошие дни и не очень, — благожелательно объясняет она. — Увы, хорошие дни сходят на нет. Сегодня он кажется очень даже энергичным.

Я просто хочу довести дело до конца.

— Где он? — спрашиваю я.

На секунду она опускает глаза.

— Он в общей палате, вход через двойные двери слева от вас.

— Благодарю, — говорю лаконично, отворачиваясь от сиделки с застывшей жалостью в глазах.

Я открываю дверь, и до меня сразу доносится мелодия, наигрываемая на пианино. Хмурясь, иду по звуку и попадаю из коридора в просторную палату. Здесь стоят десятки ярких кресел, большинство которых занято престарелыми пациентами, пялящимися в пустоту, хотя у некоторых из них, как я понимаю, проходит встреча с родственниками. У одной ветхой пожилой дамы волосы такого же цвета, как и сине-фиолетовые агапантусы, цветущие вдоль дорожки на улице, но сейчас все мое внимание обращено на мужчину, который играет на пианино.

Ноги прирастают к ковру, и в горле встает ком. Я не могу сдвинуться с места, так что я просто стою и смотрю. Узнаю эту песню. Он частенько играл ее, когда я была маленькой. Не помню, как она называется, но это сложный отрывок: его пальцы скользят по всем клавишам, а мелодия перескакивает из одной октавы в другую. Он наклоняет голову и время от времени кивает в такт музыке.

Он стал еще седее, и волосы отросли, но на самом деле не так уж плохо он и выглядит. Он играет на пианино! Что он здесь делает?

Не чувствуя под собой ног, на автопилоте подхожу к отцу. Стою рядом, в нерешительности глядя на него, и жду, когда он меня заметит. Но отец играет, не обращая на меня внимания.

— Папа? — нерешительно зову его минуту спустя.

Но он продолжает играть.

— Папа? — повторяю я уже громче. Я кладу руку ему на плечо. Его пальцы продолжают плясать по клавишам, будто живут своей жизнью, но он неспешно оборачивает ко мне лицо и равнодушно смотрит на меня. В глазах ни проблеска, ничего. Он не узнает меня.

— Пап, это я, — говорю, а в груди все сжимается. — Бронте.

Снова ноль реакции. Это безжизненная оболочка. Пустой сосуд. Отец отворачивается и снова смотрит на пианино, а его пальцы оживленно бегают по клавишам.