В итоге я на несколько дней остаюсь с Беном и Лили в их теплом и уютном доме, укрывшемся среди холмов, и на душе у меня легко и спокойно от того, что мать с Дэвидом не маячат перед глазами. Он оставляет впечатление доброжелательного и порядочного человека, но я все еще пытаюсь свыкнуться с заболеванием отца и пока не могу заставить себя общаться с ним теснее. Мать продолжает сборы: она переезжает в жилье поскромнее и поближе к городу, в котором живет Дэвид. Я рада, что она начинает жизнь с чистого листа вдали от слухов и сплетен.

Я снова навещаю отца, но мне сообщают, что болезнь будет только прогрессировать. Таким образом, последняя надежда узнать, что за события происходили много лет назад, — это встретиться со священником. Полли удается разузнать, где он служит. Я прекрасно понимаю, что до слуха матери рано или поздно докатится, с какой просьбой я обращалась к подруге, и поэтому, не откладывая в долгий ящик, еду к нему побеседовать, прежде чем она успеет вмешаться.

Лили везет меня к городу через бугристые, поразительно живописные Аделаидские холмы. На заднем сиденье гулит ее кроха, и этот детский лепет согревает сердце и успокаивает. Она паркуется на стоянке возле церкви. Мы договариваемся встретиться через полчаса в кофейне, и она идет по магазинам, посадив Элизабет в сумку-кенгуру.

Я теряю самообладание при виде зловещей готической церкви из коричневого камня с высокой заостренной крышей и шпилями, пронзающими солнечное небо. Направляюсь к дверям по ухоженному церковному двору и ступаю в просторный полумрак. Никого не видно; я осматриваюсь в поисках ризницы и замечаю ее справа от алтаря. Стучу по открытой двери, зову: «Здравствуйте?», и минутой позже выходит мужчина в рясе и белом воротничке.

— Я могу вам чем-то помочь?

Он постарел — если точнее, стал старше лет на двадцать, — раздался в боках, на висках проступила седина. Все-таки по сравнению со мной священник почти не изменился. Это точно он.

— Отец Уильям? — спрашиваю дрожащим голосом.

— Да?

— Можно с вами поговорить?

Он морщит лоб.

— Конечно.

Он приветливо подзывает меня, приглашая войти. Усаживаюсь в новое и довольно неудобное кресло, а он занимает место напротив.

— Вряд ли вы меня помните, — начинаю я. Я думала, что буду нервничать намного сильнее. — Меня зовут Бронте.

На его лице проступает совсем другое выражение. Он становится белее мела.

— Я не желаю вам никаких неприятностей, — поясняю я. — Моему отцу плохо — у него болезнь Альцгеймера.

На секунду его лицо искажается болью.

— Я не могу у него ничего спросить.

— Что вы хотите знать? — с трудом произносит он, будто вымолвить слово стоит ему колоссальных усилий.

— Не знаю, — честно отвечаю. — Я пытаюсь понять, как все это произошло.

Я бы могла ему рассказать, как их отношения повлияли на мою жизнь, что уже ничто не могло стать как прежде и что только сейчас я осмелилась взглянуть своим страхам в лицо. Но священник не может ничего изменить, и я не должна его обвинять и причинять боль. Не сомневаюсь, что и на его долю выпало немало горя.

Он заливается краской, и я с сожалением понимаю, что не стоит спрашивать о том, как это «произошло».

— Не могли бы вы рассказать о нем что-нибудь? Каким он был? — тихо спрашиваю его.

Он странно на меня смотрит.

— Ну, он был добрым, талантливым и умел дружить, — осторожно признается священник.

— Правда, добрым? — спрашиваю, и глаза наполняются слезами. — Просто я такого не помню. Я помню только, что он всегда выглядел очень несчастным и, казалось, он не любил маму. И он не любил меня.

— Конечно, он вас любил, — поспешно отвечает Уильям, подавшись вперед, точно желая взять меня за руку, и тут же передумав. Хотя я не возражала бы. — Он сильно запутался в жизни.

Даже не сомневаюсь.

— Очевидно, он был геем.

— Не геем, — перебивает Уильям. — Бисексуалом.

Теперь у него краснеет и шея.