Единая теория всего. Парадокс Ферми - Константин Образцов (2019)

– Да, самый близкий к людям; «элохим» – собирательное обозначение их рода или вида, как у нас – «человек»; «меген» своего рода функция, скажем так, должность, которую можно определить как «страж, дозорный», и только «Йанай» – уникальное имя собственное. Как ты понимаешь, всё это абсолютная условность, приспособленная под наш способ языкового мышления, причем с учетом традиций конкретного культурно-исторического кластера, потому что в действительности их язык не имеет доступной нам формы.

– Понимаю, – ответил Гуревич и добавил без всякого выражения: – Что ж, отлично. Вот все и прояснилось.

Он тихонько сидел на краешке стула, сложа руки на коленях и опасаясь лишний раз шевельнуться. Человек, брошенный в яму с ядовитыми змеями, или арахнофоб, вдруг оказавшийся в тесной комнате, где все стены покрыты многоногим мохнатым покровом из шевелящихся пауков, чувствовал бы себя куда уютнее и спокойней, чем он сейчас здесь, в рабочем своем кабинете, в компании верного друга и существа со сложным многоразрядным именем.

Ильинский позвонил ему домой полчаса назад и попросил срочно приехать в НИИ. Голос у него был таким торжественным, а тон настолько многозначительным, что Гуревич мигом сорвался, поймал «частника» и примчался на Васильевский, уверенный в том, что друг нашел, наконец, долгожданное решение. Как оказалось, предположение это было верным, но только наполовину.

Гуревич сразу понял, кто она, как только вошел – не в том смысле, что эта девица и есть таинственная подружка Саввы из «эфира», а кто она на самом деле. Черт его знает как – понял, и все, почувствовал своим чутьем космического ксенофоба. Наверное, потому, что ситуация была какой-то неестественно дикой: одиннадцать вечера, почти ночь, в пустых коридорах ни души, тишина, все дежурные, как и положено, находятся на постах, ничто, как говорится, не предвещает – и вдруг в их кабинете, куда мало кто из сотрудников института мог войти без специального разрешения, сидит какая-то молоденькая девушка, тоненькая, с белой, как рыбье брюхо, кожей, с рыжими легкими локонами и большими бледно-голубыми глазами. Удивительно, как такой хрупкий и нежный облик мог произвести настолько зловещее впечатление: Гуревича передернуло даже, едва он ее увидел, и мурашки побежали по позвоночнику. Но хуже всего было, что она тоже увидала его: посмотрела в упор своими глазищами цвета звезд – и, он готов был поклясться, тут же узнала все мысли, все намерения, страхи и уже не выпускала из своего пугающе спокойного взгляда.

Так что да, Гуревич сразу все понял, но мозг это понимание принимать отказывался категорически и сопротивлялся, как мог.

– Привет, ребята! – жизнерадостно поприветствовал он. – Ну что, старичок, я вижу, все-таки решился пригласить девушку на свидание?

Он судорожно подмигнул, шутливо погрозил Савве пальцем и засмеялся так, что напугал самого себя.

– Женя, ты сядь, – дружелюбно посоветовал Савва.

Гуревич попятился, споткнулся и, едва не промахнувшись, уселся на стул за самым дальним концом длинного стола посреди кабинета. Незнакомка присела вполоборота на край с противоположной стороны и с интересом разглядывала Гуревича, покачивая тонкой ногой в босоножке на тяжелой платформе. Ильинский, выглядевший спокойным и удовлетворенным, сел посередине.

– Итак, познакомьтесь, – предложил он. – Это Евгений Гуревич, мой коллега и лучший друг.

Гуревич скривился и попытался кивнуть; девушка чуть склонила голову набок, как будто насмешливо.

– А это Яна. Вернее…

Тут и прозвучало впервые многоразрядное имя.

Ну ничего, бывают разные имена, подумал Гуревич. Мама, например, урожденная Фрумкина Цецилия Эльяшевна-Гиршовна, подумаешь. Да и в этих «ишим» и «меген» слышалось что-то едва ли не родное.