Исчезновения - Эмили Мерфи (2019)

– Нет никаких записей о Шекспире за весь период этого времени. Никто не знает, что он тогда делал, – он просто исчез. – Она кусает нижнюю губу. – Люди думают, что он что-то искал. Посчитай, Айла.

С 1585-го по 1592-й.

– Семь лет? – На моем лице начинает пробиваться улыбка. – У Шекспира было семь исчезнувших лет?

Я смотрю на нее. Она смотрит на меня.

– Это может быть и ничем, – говорит она, забирая у меня книгу.

– Это, скорее всего, ничто, – соглашаюсь я.

Но забираюсь в машину миссис Клиффтон с новым чувством легкости и, прежде чем заснуть той ночью, становлюсь на четвереньки.

Тянусь сквозь просвечивающую паутину и достаю из-под кровати мамину книгу. Просматриваю «Отелло», «Сон в летнюю ночь», «Зимнюю сказку». Делаю ручкой пометки на страницах, переписывая мамины записи, и понимаю, как сильно хочу, чтобы эта теория оказалась правильной, чтобы мама из могилы помогла разрешить эту тайну, чтобы она не бросила жителей Стерлинга, очистила память о себе, а также мою.

Глава 35

15 декабря 1942 года

Птица: лесной козодой

Известны как «птицы-призраки» благодаря их способности сливаться с останками засохших деревьев.

Могут оставаться совершенно неподвижными.

На веках есть разрез, через который птицы могут видеть, так что, на кого бы птица ни смотрела,

он не знает, что за ним следят.

Как только узнаю, что Джульет мертва и Камень мы не получим, кашель Финеаса по ночам начинает греметь в моих костях, проникая сквозь стены. Я беру все больше и больше работы, чтобы не слышать этого. Стараюсь не замечать кости, торчащие из рукавов, и какой желтой стала его кожа.

Но не перестаю искать Камень. Когда муж Джульет не отвечает на отправленные мной письма, решаю приехать сам. Стучу в дверь, дома никого нет. Кручусь около окон в поисках точки входа, пока не замечаю, что за мной наблюдает соседка из ближайшего дома. Ухожу с пустыми руками.

Конечно, Джульет могла все это разыграть и помешать мне, даже из могилы.

Возвращаюсь в свой домик в Шеффилде со странным предчувствием, жужжащим на коже. Надеваю перчатки. Щелкаю языком. Клетка с мышками шуршит в ответ.

Иду в самый темный угол подвала, где всегда держал одну мышку в пустой клетке: несчастливую, безымянную, выбранную наугад, чтобы испытывать лишь холод, голод и изоляцию за ее короткую жизнь. Теперь у нее местами нет шерсти, порвано ухо. Она уже достаточно понимает, чтобы начать дрожать, когда подхожу ближе.

Кидаю ей кусочек гниющего сельдерея и достаю инструменты. Проверяю журнал. Вытаскиваю Валу из дома и отношу ее в холодный подвал. Она устраивается за моим ухом. Подавляю слабое угрызение совести, которое ощущаю из-за ее тепла: она – всего лишь маленькая жертва ради большего блага.

– Прощай, милая. – Держу в руке мою вырезанную из дерева птичку, меняю иглу для шитья на шприц за два щелчка, наполняю его самой многообещающей формулой.

Делаю укол иглой и полностью опустошаю шприц.

То, что забираю из нее, меньше, чем наперсточек вязкой кружащейся жидкости.

Вала опадает в бесформенную кучку. Она сворачивается, неподвижно и долго лежит так на моей ладони. Едва вдыхает воздух в свои маленькие легкие. Подношу ее к клетке безымянной мышки, и, когда открываю дверцу, та дрожит и смотрит на Валу, словно она может быть едой.

Кладу Валу внутрь клетки. С любопытством смотрю на нее какое-то мгновение. Она – всего лишь горстка теплого меха. Я не глажу и не успокаиваю ее. Но ее тельце остается неподвижным недолго.

Через мгновение она начинает безудержно дрожать и трястись. Она останавливается, застывает, а потом издает высокий агонизирующий писк, начинает бегать кругами, биться о прутья клетки головой, словно пытается что-то выбить оттуда.

Я делаю записи в журнале.