Одноклассники бывшими не бывают - Ашира Хаан (2020)

Когда умер Андрюша, мне назначили рецептурные препараты. Тяжелые, сильные — они продавались только в определенных аптеках. Их доставали из запертого шкафчика, сначала очень внимательно разглядев рецепт и меня.

От них снились очень яркие сны. Счастливые. Я спала по двенадцать часов подряд и все это время качала на руках своего сына, кормила, вставала к нему ночами.

А потом просыпалась в реальности, где его не было и вспоминала об этом.

И все накатывала заново, даже сильнее прежнего, словно вся боль, отложенная на это время, копилась, пока я спала и вываливалась на меня одним куском, когда просыпалась.

С физической болью так не бывает. Она просто выключается на время.

Иногда мое горе пробивалось даже сквозь эти яркие глубокие сны, и я начинала плакать, не просыпаясь. Я и не могла проснуться — химические формулы держали меня на глубине, воткнув в кожу острые крюки. Это было самое страшное. Мальчик на моих руках обращался гоблином, рассыпался в прах или синел и переставал плакать.

Поэтому таблетки я бросила.

Говорили, что время лечит, но оно только присыпало пеплом и пылью, учило двигаться и жить так, чтобы не задевать больное место.

Но это не сразу.

Это будет потом.

Времени требуется время.

А прямо сейчас невозможно ничего сделать, и я корчусь в своей пустой квартире, на кровати, обнимая подушку, пропитанную фантомным запахом волос Ильи. Меня выворачивает, выгибает как бесноватую. Позвоночник трещит от тех поз, что я принимаю, стараясь избавиться от боли, словно она живет где-то в теле, а не в эфемерной душе.

Я царапаю ногтями матрас, пытаясь удержаться на этой стороне реальности, Кажется, еще чуть-чуть — и я упаду в черноту, в которой мне никогда не найти покоя.

Как такие простые вещи могут мучить так сильно? Почему нельзя сказать себе: «Не судьба. Будем жить дальше» — и спокойно жить дальше, приняв решение?

Почему я десять тысяч раз в минуту беру в руки телефон, чтобы опять и опять смотреть на его пустой экран? Почему бы мне не успокоиться?

Ни книги, ни фильмы не отвлекают меня надолго. Мне кажется, я посмотрела уже половину серии и могу наградить себя одной проверкой сообщений. На всякий случай. Но часы снова и снова показывают, что прошла всего минута, а я ни черта не помню, что там происходило в этом сериале.

«…и так же долго продолжалась,

Как будет жить моя к тебе…»

Ну же, чертово заклинание! Сейчас как раз убывающая луна, срабатывай же! Я не хочу его любить, не хочу! Пусть все пройдет!

Поскорее только, ладно? Иначе я не выдержу. Просто не выдержу.

Кошачий корм в ярком пакете на кухонном столе, лоток в коридоре, коробка с одеяльцем в комнате — все напоминает о маленькой пушистой кошечке с мягким пузиком. Мне кажется, было бы легче, если бы я могла греть об нее руки. С кошками всегда легче.

По Соболеву я плакать не могу, зато когда я глажу пальцами подстилку в коробке, покрытую короткими шерстинками, из глаз вдруг начинают течь слезы.

— Я скучаю! — сообщаю я коробке. Вытаскиваю из нее одеяльце, прижимаю к себе и начинаю рыдать, буквально захлебываться слезами. — Я скучаю по тебе, моя кошечка, моя Пискля, маленькая моя! Я так по тебе скучаю…

Пушистая вредная зараза, оручая и кусачая, дворовая грязная кошка, как ты мне нужна сейчас, когда у меня вообще никого больше не осталось.

Одеяльце промокает от моих слез. Оно ужасно противно пахнет — кошкой, кормом и влажным картоном. Но я никак не могу выпустить его из рук, будто оно связывает меня с Писклей, будто я могу его гладить и так передавать ей свою любовь.

После такой истерики корм и лоток я решила не трогать. Стоят и стоят себе. Обойду, ничего страшного.

Украшения валились из рук. Было тяжело даже доделывать старые, не то что думать о новых. Но у меня еще оставались запасы готовых, к которым надо только приделать фурнитуру — и тупая однообразная работа немного успокаивала.