Как мы ориентируемся - Маура О’Коннор (2021)

Для Гинзбурга действия охотника, сыщика, историка и врача лежат в парадигме чтения знаков. В частности, охотник-следопыт способен создать последовательный рассказ, и Гинзбург утверждает, что идея рассказа могла появиться именно в сообществе охотников. «Охотник в этом случае оказался бы первым, кто “рассказал историю”, потому что он был единственным, кто мог прочитать в немых (а то и почти незаметных) следах, оставленных жертвой, связную последовательность событий»[97].

Некоторые лингвисты считают, что первый человеческий праязык, из которого впоследствии развился язык символов, мог стать результатом попыток охотников и собирателей воссоздать для кого-то другого ситуацию или сцену – например, местонахождение животного или источника воды. Лингвист Дерек Бикертон в своей книге «Больше, чем нужно природе» (More Than Nature Needs) пишет, что язык мог появиться как средство замещения, способность описывать вещи, которые отсутствуют физически, а также координировать план действий. Бикертон называет этот конкретный сценарий конфронтационным падальщичеством: нужно было созвать немалую группу, чтобы всем вместе отправиться к месту, где лежит туша животного, отогнать конкурентов-зверей и добыть мясо. Можно предположить, что важнее всего для конфронтационного падальщичества были описание пространства и термины, обозначавшие направления, и эти первые, изначальные разговоры могли содержать много сведений, связанных с ориентированием и созданием маршрута, и требовали все время расширять навигационный словарь. Согласно этой теории, первый человеческий язык – это всего лишь разновидность танца пчел. «Идея, согласно которой мир может состоять из объектов, поддающихся описанию, была в буквальном смысле непостижима для разума животного, – говорит Бикертон. – Призыв к конфронтационному падальщичеству заставил наших предков принять ее. Когда доисторический человек, нашедший тушу животного, прибегал к сородичам, размахивая руками и издавая странные звуки, его поведение могло быть только информационным: “Там, за холмом, мертвый мамонт. Пошли, поможете его забрать!”»[98].

От собирания падали люди перешли к преследованию животных, а в конечном счете и к устройству ловушек, что требовало абстрактного и сложного мышления. Англичанин Альфред Гелл, специалист в области социальной антропологии, полагал, что если во время преследования человек и зверь были на равных, то ловушка создавала иерархию, возвышая охотника над жертвой. Ловушки предназначены для того, чтобы получить преимущества, пользуясь поведением животного; они создают «смертоносную пародию на умвельт животного», писал Гелл[99]. Ловушка – это модель ее создателя и модель ее жертвы, воплощающая «сценарий, который представляет собой драматический узел, связывающий этих двух протагонистов, уравнивающий их в пространстве и времени»[100]. На когнитивном уровне ловушки требуют более высокого уровня косвенного знания: понимания маршрутов, привычек и жизни животных, позволяющего предсказывать их будущие действия. Кроме того, ловушка – это мощный символ: «Мы читаем в ней разум автора и судьбу жертвы»[101].

По всей видимости, в прошлом некоторые навыки навигации были нужны для выживания всем людям; сегодня это утраченное искусство, используемое меньшинством. Но не обязательно ставить ловушки на волков или охотиться на них, чтобы понять, насколько глубоки и вездесущи навыки «слежения» в нашей повседневной жизни. Наше существование зависит от многих тысяч актов умозаключения и дедукции, которые позволяют нам делать выводы о причинах и следствиях. Мы постоянно рассказываем себе истории и сверяем их с реальностью. Похоже, «уликовая парадигма», описанная Гинзбургом, действительно является основой многих аспектов человеческого мышления.