Мауэр застонал. У меня вновь пересохло в горле, теперь уже не из-за жажды.

Вейценбахский мост приближался. Теперь деревья уже не мелькали по обе стороны от вагона: насыпь опала книзу, а мы вознеслись к небу с медленно плывущими облаками, похожими на кудрявых овец. Железо прыгало и грохотало на сцепах. Текущая у подножья вода уже не отливала рыбьим жемчугом: река была мутной и быстрой, с чёрными ямами омутов, от которых расходилась пенная желтизна. Справа проскочила табличка, укреплённая на криво торчащей жерди: «ACHTUNG! GEFAHR! EINZUG VERBOTEN!»[13]

– Развалится, – одышливо прохрипел Мауэр, скашивая глаз на рычаг тормоза. – Ей-бо-о…

– Заткнитесь!

– Пресвятая Дева…

Тупоносая морда «цверга» прорвала ленту и влетела меж согнутых перекладин. Горящие фары словно гнали волну грохота, которая разбилась по стенам и вдруг оплеснула нас, перетряхнула рельсы и сам воздух, распоротый на клочья. Что-то треснуло и застонало. Мутно-жёлтый водоворот крутился теперь под колёсами, обдавая поезд застойным запахом тины. «Тр-рах-да-да-дах» – скрип – и металл крикнул как женщина…

– Коллер! Боже мой, мост!..

Он распадался.

Высунув голову из кабины, я увидел, как падает секция – как в замедленной съёмке, разваливаясь в воздухе на куски.

Жёлтый строительный кубик плюхнулся в воду, подняв тучи брызг. За ним – чёрные балки. За ним… но вагон швырнуло, и меня треснуло виском о выступающий клин, на котором крепилась дверь. Я едва удержался за поручень.

– Господи! – всхлипнул Мауэр. – Проехали?

– Да, – сказал я, всё ещё захваченный зрелищем брусьев, рухнувших в воду, как гигантские железные макароны. Весь этот труд – вся эта махина металла и дерева, и гвозди, и костыли словно реяли в воздухе как стереоскопический призрак уничтоженной мощи. Я почувствовал влагу. Из стиснутых кулаков капала кровь и улетала вниз под колёса, где, казалось, ещё крутился пенный водоворот.

– Осторожнее, Коллер! Присядьте на пол.

– Ага.

В синеве неба тоже плескалась вода. Сквозь облака тянулась пунктирная прямая – разорванный птичий клин. А ведь рядом с «Эдемом» птицы почти не летали. Кто-то, должно быть, Полли, напрасно вешал кормушки и чистил фонтан в надежде приманить воронка, стрижа или синичку. Пытаясь захомутать стреляного воробья.

Погляди в мои глаза:

Что они готовят?

Грензель-бремзель, тормоза

Нас не остановят!

– Гр-рм, – сказал Йозеф Мауэр, возясь с переключением скорости. – Знаете что, Коллер? Кому-то отшибает мозги, а вам отрубило совесть. Мы только что вырвались из капкана, а вы уже гневите ангельский слух своим жутким рёвом. Не грешите, штурмовичок! Честное слово, вы уже достаточно нагрешили.

– Заткнитесь, старая вы песочница, – сказал я. – Уймитесь и не жужжите. А лучше повнимательнее глядите вперёд. От этого куда больше пользы – и мне, и вам.

* * *

Дорога легла под уклон.

Лес разошёлся редким кустарником, среди которого торчали еловые палки. Трава пожелтела, стала сухой и ломкой, в проплешинах показался красный песчаник. Местность выглядела весьма безотрадно. По моим прикидкам, скоро должно было начаться пресловутое минное поле, и, стоило об этом подумать, как я увидел подтверждение.

Это были кресты.

Сколоченные наспех. Они торчали вдоль насыпи, как часовые, предупреждая о смертельной опасности.

На полевой карте такие области отмечены алой штриховкой. Размозженные кости. Выплеснутые из черепа мозги. Столб огня – и вот оно всё: тетания, страдания, боль. Раздробленный позвоночник. Эти поля хранили память о череде бесконечных войн, о нашей юности, мечтах и амбициях. О нашей глупости. Моя собственная глупость тоже лежала там, похороненная под пластами жизненных наслоений. Такой молоденький, ах, душка, эй, Кароль, поди-ка сюда, быстрее, сфотографируйся с этим красавчиком!