Только мяч, летавший меж их руками (и ногами!), был какой-то странный. Пестрый и неровный, вроде скрученного в узел комка тряпок.

Леля притормозила невольно. И услышала визг — как раз в этот момент один из парней подхватил падающий «мяч» на носок ботинка и мощным красивым ударом отправил его в высокий полет через весь круг играющих.

Господи, он… живой?!!

Принимающий «пас» подставил под летящий сверху комок визга сцепленные в замок руки… р-раз!

В Лелиных глазах на мгновение потемнело — от ужаса, должно быть. И своего, и этого лохматого беспомощного комочка.

В себя ее привел суровый командирский голос:

— А ну-ка прекратите!

Выдохнула от облегчения — всегда, всегда найдется тот, кто спасет! — и только тогда поняла, что голос — ее собственный. А сама она стоит возле оторопевших — но ухмыляющихся! вот ужас-то! — парней, прижимая к груди их «игрушку». Как, как она ухитрилась выхватить несчастную жертву в момент очередного броска?!!

Следующие несколько минут Леля помнила плохо. В памяти осталось только то, как она, брезгливо поджав губы, сухим деловитым тоном несла какую-то немыслимую ахинею:

— Значит так, мальчики. Милицию (да, тогда еще была милиция) я вызвала, машина уже в пути. Так что вариантов два. Либо вы стремительно с места происшествия испаряетесь, — вместо «испаряетесь» она произнесла совсем другое слово — она, нежная ромашка с филфака, красневшая при слове на букву «ж»! — Либо действуем в рамках законодательства. Составляем протокол, ну и далее со всеми остановками. В кодексе как раз статья новая появилась, про издевательство над животными, до пяти лет, если кто не в курсе, как для вас готовили.

— Ты чо, теть, с дуба рухнула? — рявкнул один из «игроков», ниже всех, тощий, в мешковатых черных штанах и черной же футболке, с которой скалился белый череп с окровавленными зубами. — На понт берешь, что ли?

— Да она сама, небось, из ментовки, — негромко предположил выглядывавший из-за его плеча белобрысый приятель.

— Вот эта? — Горластый сморщился. — Хотя кто их разберет, если не из ментовки, а чья-то телка, неизвестно, что хуже. — Он дернул плечом и скомандовал: — Валим от греха.

Сработал ли фактор неожиданности или уверенный Лелин тон — ясно же, что так деловито-небрежно может разговаривать только тот, кто абсолютно не сомневается в своем на то праве, — но они действительно «испарились»!

Несколько лет ее трясло при каждом воспоминании: а если бы это случилось на обратном пути, когда дети сидели в машине? И даже так, как случилось: эти… могли ведь и ее, как того щенка, избить до смерти! Очень даже просто. Как вообще она туда полезла?! Как будто и не она вовсе, а какой-то совсем другой человек вдруг проснулся. Незнакомый и, что греха таить, пугающий. Утешала себя: зато теперь знаю, что такое «безумие и отвага». Бесценный опыт, что и говорить.

Платон и Ульяна хором заявили, что домой — обедать — можно и попозже, а сперва надо отвезти пострадавшего к врачу. Щенок — совсем крошечный, размером не больше боксерской перчатки — лежал на переднем пассажирском сиденье пластом: один глаз распух до полной невидимости, второй, полуоткрытый, подернулся пугающей белесой пленкой, нос горячий, лапы неестественно вывернуты. Только раздающееся время от времени слабое попискивание свидетельствовало: пациент пока жив.

Ветклинику нашли быстро. Леля выгребла из сумки всю наличность, чтобы оплатить рентген, УЗИ и какие-то там анализы, Платон и Ульяна опустошили карманы и неведомую Леле заначку. Пока ждали результатов осмотра, дети держали мать с обеих сторон за руки и успокаивали: не плачь, мам, мы же быстро его привезли, его вылечат! Плакала она не столько от беспокойства за спасенного, сколько от пережитого страха. И еще — от этого вот почти яростного детского сочувствия. Какое там — детского! Совсем взрослого!