Никто не умрет - Шамиль Идиатуллин (2013)

Который так и лежал на кухне. На пустой кухне почти пустой квартиры, в которой не было никого, кроме меня да кота.

Или зря я так думал?

Я еще раз пролистал все сообщения и выронил трубку, которая затряслась и лишь затем отсигналила о новой эсэмэске, целиком состоящей из знаков препинания. Я тебе самому сейчас препинание устрою, решил я и рванул на кухню.

На кухне было тихо и темно. Телефоны мамы и däw äti лежали рядышком, вроде так же, как я их и оставил, выключенные и спокойные. Мамин был потеплей, но что из этого следовало?

— Бошки оторву, — пригрозил я, задрав голову.

Обладатели бошек трусливо отмолчались. Вот и дальше помалкивайте, подумал я — произносить было лениво, — собрал все телефоны, чтобы не бегать, и вернулся на диван. Теперь-то разденусь, твердо решил я, разложив мобилы по полу и на секундочку сунувшись между половинками сложенного одеяла. Сейчас. Вот сейчас прямо. Разденусь и сложу все аккуратненько, как на картинке.

Дилька засмеялась и закрыла картинку рукой. Я на такие провокации редко ведусь — придумала себе тайну, вот сама с ней и целуйся, а мне пофиг. Но Дилька как-то особенно приятно смеялась, весело, за разительно и без врединки. Я тоже заулыбался и сказал:

— Ну покажи, ладно.

Дилька легла грудью на рисунок и уставилась на меня, улыбаясь еще радостней.

— Лошадь, что ли? — снисходительно предположил я. — Ты уже, не знаю, дивизию нарисованных гусар обеспечить можешь.

В голову влезло слово «yelmä»,[24] понятное, но никак не втыкаемое в ситуацию, обстановку и жизнь. И что-то творилось под Дилькиными руками. Уголок листа мерцал, как в небрежном мультике — бывают такие дурацкие, с понтом для продвинутых, а на самом деле некачественно нарисованные, так, что половины кадров не хватает, поэтому изображение трясется и переливается.

— Ты мультик нарисовала, что ли? — спросил я, и собственный голос мне не понравился — глухой и чужой.

Дилька сверкнула очками и быстро откинулась на спинку стула.

— Откуда ты… — начал я и замолчал. В голове застучало.

На белом альбомном листе был не мультик, а обычная картинка — голубая фигурка на сером. Серое было дырявым, из небрежно расчирканного карандаша, а фигурку одновременно рисовали два человека: один настоящий художник, четкий такой, а другой с трудом челдабречка, который палка-палкаогуречик, накалякает. И продолжали рисовать, один поверх другого: шикарно сделанная штанина со швами и складками перекрывалась кривой оглоблей, а мохнатый из-за неумелых штрихов прямоугольник туловища становился тонким, гибким и таким знакомым, что горло перехватывало.

Голова у фигурки тоже была голубой и неявной. Но все равно выглядел рисунок невозможно круто.

— Дильк, ты когда так рисовать…

Дилька отодвинулась в теневую густоту так, что голова стала темным неразборчивым овалом с кружевом волос, выбившихся из косичек. А голова на рисунке стала отчетливой и вовсе не голубой. Рыжей она была, точно, рыжей — как я мог это забыть, жарко понял я, наклонившись, чтобы разглядеть черты лица — они ведь сейчас начнут проявляться. Наклониться я не смог, качнулся на месте, будто отскочил от растянутого целлофана. Удивился, отвлекся и прохлопал прояснение лица. Прояснение сползло ниже, как микроскопчик с подсветкой — у Ренатика был такой, быстро сломался, но узоры на деньгах и крылышках мухи мы рассмотрели подробно и в разных цветах. Тут цвета были не разные, а как из набора дешевой акварели: вокруг ясного этого пятна сероголубые, а в самом пятне уже не рыжие, а розовые. Шея, понял я, обмирая. Нет, она не может быть такой яркой, как… Как!

Шум в голове взлетел в медные облака и стал нестерпимо улюлюкающим. И я наконец все узнал и все понял. Даже успел заметить красный рукав, который Дилька поспешно убрала в тень. Но тут улюлюканье с хрустом разломило мне голову. Я застонал, выскочил из-под облаков, красной кофты и голубых складок — но не из-под звона.

И все забыл.