Никто не умрет - Шамиль Идиатуллин (2013)

Хорошо было. И тогда всем, и сейчас мне. Сидел я и разглядывал себя стриженого, Дильку беззубую, счастливую маму и веселого папу. Это мы в аквапарке. Это Новый год, дома, салют, во, Дилька боится, а все равно лезет поджигать, а мама не может решить, пришибить любимую дочь на месте или собой накрыть. Это в лесу с Гуля-апой и ее бандой, они к машинам вышли на час позже назначенного срока и без ягод, сказали — не нашли, а у самих все пальцы и морды в соке, во, Ильнур-абый ржет стоит, харя как у клоуна. Это первое сентября, Дилька радостная и торжественная, а я креплюсь, стриженый такой — предпоследний раз, хе-хе. Это дача, я на велике, Дилька хищно арбуз пожирает. Во, а это Шарм, и я такой пи-иу, с понтона ныряю. Что за?!

Мне показалось, что комп мигнул, показал и тут же отдернул прочь другую фотку, хоть и похожую, как издевательская фотожаба. Я был такой же полуголый и нырял солдатиком — но не в синее-пресинее, а в мерзко-черное, не днем, а ночью. И рожа у меня была невеселая.

Я въехал, что на снимке, рванулся вернуть его и застучал по клавишам, отлистывая Дильку на резиновом крокодиле, маму верхом на папе, себя в маске с ластами, и себя утомленного на фоне опустошенной тарелки, и себя задорного на фоне груды шашлычков в той самой тарелке, и маму с папой на горке… Стоп. Это я сильно назад отмотал, черная фотка позже была. Айда обратно.

Я несколько раз перебрал весь альбом с начала до конца и обратно, открыл его так, чтобы видны были мелкие эскизы каждой фотки, прошелся по соседним альбомам — все без толку. Не было того снимка. Вообще не было темных снимков, с которыми я мог бы перепутать. Вернее, была парочка, с первого сентября: на одной фотке куча темных спин, это наш класс в актовом зале стоял к объективу, мягко говоря, затылками, и за ними, если приглядеться и включить воображение, виднелся смутный я, лицом к камере, зато глазами в пол. На другом снимке я оставался там же и в той же позе, а вместо многих спин была одна, но с сопоставимым заградительным потенциалом. Явно наша директриса Таисия Федоровна. Я этих снимков не помнил, начисто, хотя они почему-то сидели в каждом альбоме по два-три раза. Папа с сортировкой недоглядел. Он у нас архивариус и летописец, поэтому самого папы на фотках почти нет. А жаль — он фотогеничный и все такое.

Я вспомнил, какой папа сейчас, и захотел что-нибудь разбить. Все бьющееся было на кухне. И чайник, кстати, тоже — который наверняка сто раз вскипеть успел. Пить особо не хотелось, но зря ставил, что ли.

Похоже, зря. Чайник, конечно, вскипел, а вот заваривать было нечего. Чайная банка отражала мое возмущение запыленным дном. Могли и здесь что-нибудь написать, мрачно подумал я. И сообразил: впрямь могли. Я закрыл банку, приподнял ее и опустил, вспоминая. Все правильно — я когда ее с полки брал, банка была потяжелее и шелестнула так быстренько. Была там заварка. А теперь не стало.

— Э, чай вернули быстро, — громко сказал я кухне. Кухня отмолчалась.

— Достали, — сообщил я и прищурился.

Холодильник с плитой дернулись в разные стороны, пол придвинулся и испуганно показал высохшие разводы, цепочки следов, босых и оносоченных, мелкие соринки — и пару чаинок, упавших вот только что. Я присел, рассмотрел их, сунулся пальцами за газовую плиту и чуть не сорвал ноготь. Встал, огляделся, отодвинул стол и выволок плиту из ниши, в которой она стояла всю свою жизнь — года три, значит. Далеко идти плита отказалась, но я решил, что теперь-то руку протисну. Мне хватит. Попробовал сунуться или заглянуть сверху — темень сорная, хоть ты исщурься весь.

Я сел, потом лег на пол и потянулся в щель невесть зачем. Пошарился там в сухих преградах, которые соединялись в самые неожиданные углы, собрал колючую горсть и вытащил ее наружу, чтобы не отвлекала больше. Ну и вдруг это чистый чай, кстати. Заварю, коли собирался.