Путь Воина - Вероника Мелан (2016)

Думать было некогда, и все же она думала. Иногда. Задавала себе один-единственный вопрос: почему все еще здесь, почему не ушла? И сама же вздыхала, потому что знала ответ. Здесь она занималась чем-то полезным, чем-то правильным. Вообще чем-то занималась. А в городе она бы тухла. Искала бы работу, ненавидела бы погоду, раздражалась людям, давилась сухими бутербродами из дешевых кафе, часами бы вопрошала себя — в чем смысл этого всего? Подобной жизни — существования, — которая противнее смерти? И вечерами вспоминала бы Килли. Не сумела бы удержаться, скорее всего, вернулась бы — следила за ним, думала, как отомстить. И это придавало бы ее будням хоть какой-то смысл. С запахом прогнившей надежды и заплесневелой мечты.

Тут было лучше. В монастыре она училась чему-то полезному — укрепляла тело, укрепляла дух. Стабилизировала мысли и настроение, училась понимать и чувствовать энергии, худо-бедно восстанавливать себя. Здесь искоркой вспыхнул давно забытый интерес к жизни, к свободе и самой себе. И самые прекрасные моменты наступали тогда, когда она совершенно неожиданно «осознавала» себя — вдруг видела себя как будто со стороны и чувствовала, что находится в правильном месте и в правильное время. Что время и место вообще не могут быть неправильным, потому как у всего был смысл. Вот тогда ей делалось по-настоящему хорошо, пусто и свежо внутри. Как после уборки.

Все чаще молчала во время медитации «херня». Упарилась доказывать хозяйке, что она — одно-единственное в этом мире, что стоит слушать. Лин научилась смотреть сквозь «подселенца». Не мешала ему вещать, не упрекала его, не вступала в диалог. И голос, обиженный, как растерявший всю аудиторию диктор радио, утихал. И утихал все чаще.

А еще Белинда отыскала «место». Укромное место, о котором никто, кроме нее, не знал — на крыше между развалившихся колонн. Туда она уходила после вечерней отработки ударов и набора энергии — выдуманного танца, якобы наполняющего ее энергией. И плевать, работал ли он, — двигаться и представлять себя всемогущей было приятно.

На крыше она молчала. Молчала головой, мыслями. Смотрела на небо и понимала, что никогда не видела его раньше. Да, задирала голову, да, вскользь отмечала, есть ли тучи, хмурилась тому, что придется взять зонт… Здесь она любовалась красками. Будто заново обнаружила, что ее глаза способны видеть. Не смотреть сквозь что-то или зачем-то, косвенно замечая цвета, формы и оттенки предметов и людей. А смотреть именно на предмет, чтобы видеть его — каждую деталь, каждую черту. Это было так просто и одновременно так поразительно, что у нее от удивления замирало дыхание. Волшебство вдруг начало проявляться в малом.

Оно не начало проявляться только в отношениях с Рим, которая, заметив, что соседка приходит поздно, как-то желчно поинтересовалась:

— Ты где бродишь до ночи? Трахаешься?

— Я же халявщица, — хмыкнула Белинда. — Конечно, трахаюсь. На халяву. Я же за этим сюда пришла.

И рассмеялась тому, насколько тупо и скабрезно это прозвучало.

Рим отвалила. Война между ними из стальной и агрессивной превратилась в молчаливую и пассивную. Они перестали друг друга замечать.

Ей странным образом помогали диалоги с Мастером Шицу. Старик много и охотно говорил. Спроси его одно, а он тебе о другом — о том, что реакции человека есть индикатор того, что урок не пройден, что их — реакций — вообще не должно остаться, и тогда Лин недоверчиво изумлялась:

— Если не будет реакций, ты будешь, как труп?

— Нет. Ты станешь пустым.

— Но зачем быть совсем-совсем пустым?

— Чтобы при необходимости наполняться тем, чем нужно. Полный мешок заново не набить.

— Но, если я буду совершенно пустой, разве я буду чего-то хотеть?

— Ты будешь сама выбирать, чего хотеть.

— Нет, тогда я, наверное, стану святой и уйду из этого мира.

Мастер Шицу смеялся, будто покашливал.

Она уходила, чтобы вернуться с новым вопросом.