Глаза ее куклы - Екатерина Неволина (2019)

— Прости, пожалуйста, — вернула я его слова. — Кажется, я опять слишком разнервничалась.

— Ничего! — Он победно улыбнулся. — Не переживай и помни, что я тебя люблю.

«Разве тебя могут любить? Смешно!» — услышала я в голове голос.

Посмотрев на Гретхен, я испугалась: ее лицо из насмешливого стало серьезным, почти угрожающим.

1933 год, март

— Ну что же, вы честный человек. Приятно иметь с вами дело.

Генрих и сам не понял, как в его руке оказались деньги. Голова была тяжелой, и он видел только деревянную поверхность массивного стола. На столешнице виднелся след от сучка, и в голову почему-то лезли странные мысли о том, что он сам, как этот сучок, оказался начисто срублен за ненадобностью.

— Спасибо, герр Вольштайн, — произнес отец Моники так, что становилось совершенно понятно — пора уходить. — И у меня к вам еще одна просьба, уж простите за прямоту, я привык говорить все как есть.

Генрих поднял взгляд, но лицо человека за столом казалось расплывчатым, словно из другой реальности.

— Так вот, герр Вольштайн, очень прошу вас не пугать больше мою дочь. Я едва смог удержать ее жениха от решительных действий. Вы же понимаете? Вы очень талантливый человек, и не хотелось бы, чтобы у вас были неприятности. Герр Вольштайн, вы меня слышите?

К сожалению, он слышал. Знал бы, позаботился о воске для ушей, как мифологический Одиссей, проплывавший мимо острова сирен.

Отвечать Генрих не стал. Бросил последний взгляд на оставшуюся на столе куклу — его лучшую работу, его лебединую песню — и вышел.

Уже за порогом дома, подставив лицо ветру, Генрих понял, что в руках у него что-то есть. Посмотрел и брезгливо поморщился: деньги. В конце улицы находилась церковь, и оттуда как раз доносились звуки колокола, призывавшие на службу. То, что надо.

Сгорбившись, Генрих подошел к церкви и аккуратно положил все деньги в миску, стоящую перед одним из нищих, а затем пошагал прочь. За спиной слышался шум — недавние калеки шумно делили деньги, позабыв о своих увечьях и святости места, у которого находились. В этом мире нет ничего святого. В этом мире все достается единицам, имеющим во лбу счастливую звезду. Они рождаются пустословами и красавчиками, им не нужен талант — ведь есть красота. В этом мире ценится только сиюминутное. Он бы тоже отдал за сиюминутное все, что у него есть, но, увы, это было невозможно. Он, Генрих Вольштайн, банкрот.

Он шел по улице, тяжело ступая поношенными ботинками по брусчатой мостовой. Тук, тук, тук. Как будто гвозди в крышку гроба вколачивают.

Старый дурак! Размечтался о счастье!

Вокруг царила весна, но он был кусочком вечной зимы, и пробегающие мимо дети инстинктивно обогнули его по большой дуге.

Уже у самого дома наперерез бросилась толстая соседка. Дурная баба, наверное, единственная не чувствовала исходящей от него мрачной жути.

— Доброго вечера, герр Вольштайн. Давненько вас не было видно, мы уж беспокоились: вдруг приболели?

Он не стал ее слушать. Соседка и раньше донимала его пустыми разговорами. Она что-то кричала ему вслед, но он искренне ее не слышал.

Хлопнула дверь, отсекая его от всего мира.

Не снимая ботинок, в этом теперь не было необходимости, Генрих прошел в комнату. Пол натужно скрипел под ногами, словно помост эшафота.

Вольштайн сел за стол и потянулся к бумагам. Они всегда находились у него в порядке, однако стоило разобрать их еще раз. Оплаченные счета — в одну сторону, тоненькую стопку писем — в печь.

«Завещаю все свое имущество приюту Святой Марии», — принялся выводить Генрих на листе аккуратным каллиграфическим почерком. Он всегда был первым по каллиграфии и более других добродетелей уважал старательность и аккуратность. Он ведь кукольный мастер. Это тонкая работа.

Закончив, Генрих указал число и поставил подпись.

Ну вот, все готово. Почти все…