Беглецы - Нил Шустерман (2012)

Водитель старается держаться задворков — это ясно по тому, как раскачивается кузов. Дети прижимаются к кузову спиной, но на ухабах так трясет, что они порой подлетают в воздух, как теннисные мячи.

Риса закрывает глаза. Она сердится на себя за то, что скучает по ребенку. Девочка попала к ней, возможно, в худший момент ее жизни, была ей обузой — так почему Риса должна по ней скучать? Девочка вспоминает о том, что было до Хартландской войны, когда нежеланных детей не было — можно было просто сделать аборт. Что чувствовали тогда женщины, избавившись от плода? То же, что и она? Облегчение от того, что нежеланный ребенок не появится на свет, что не придется отвечать за маленькое существо, которое было им не нужно? Или смутно жалели о содеянном, так же, как она?

Риса думала о подобных вещах, еще когда жила в интернате и получала назначение на дежурство в детском отделении. В огромном зале стояли сотни одинаковых кроваток, и в каждой лежал ребенок, оказавшийся не нужным своим родителям. Эти малыши становились обузой для государства, которому с трудом удавалось выкормить их, не говоря уже о том, чтобы утешить и воспитать надлежащим образом.

«Нельзя изменить закон, не изменив сначала человеческую натуру», — часто повторяла одна работавшая там медсестра, присматривая за ордой плачущих младенцев. Ее звали Гретой. Всякий раз, когда Грета отваживалась на какое-нибудь крамольное замечание, в пределах слышимости оказывалась другая медсестра, лояльная к существующим порядкам. «Нельзя изменить человеческую натуру, не изменив сначала закон», — говорила она. Медсестра Грета не возражала, только укоризненно вздыхала и возвращалась к работе.

Риса никак не могла решить, что лучше — сотни или даже тысячи никому не нужных детей или операция, позволяющая избавиться от ребенка еще до рождения? Приходя на дежурство в детское отделение, Риса каждый раз приходила то к одному выводу, то к другому.

Медсестра Грета была женщиной пожилой и помнила, что было до войны, но редко рассказывала о тех днях. Большую часть времени и сил она посвящала работе, а трудиться ей приходилось много, потому что одна медсестра должна была обслуживать пять десятков орущих младенцев. «В таком месте поневоле приходится расставлять приоритеты», — говорила она Рисе, намекая на то, что порой в случае какого-нибудь чрезвычайного происшествия медицинской сестре приходится выбирать, кому из многочисленных пострадавших помощь нужна больше остальных. «Любить нужно тех, кого успеваешь, — добавляла она, — а за остальных приходится только молиться». Риса запомнила ее слова и выбрала нескольких младенцев, которым посвящала большую часть дежурства. Этим детишкам Риса даже дала имена, потому что в детском отделении эта операция была автоматизирована — младенцам в случайном порядке давал имена компьютер, в котором хранилась общая база данных. Почему бы и нет, думала Риса, ведь ее собственное имя было необычным. «Твое имя — сокращение от сонриса", — сказал ей однажды мальчик-латиноамериканец. — Это значит “улыбка”. Риса не знала, есть ли в ней испанская кровь, но ей нравилось так думать. По крайней мере, эта версия хоть как-то объясняла происхождение ее имени.

— О чем думаешь? — спрашивает Коннор, вырывая Рису из плена воспоминаний и возвращая к зыбкой, как сон, реальности.

— Не твое дело, — отвечает Риса.

Коннор на нее не смотрит. Такое впечатление, что его вниманием всецело завладело большое пятно ржавчины на стене фургона.

— Ты не жалеешь о том, что оставила ребенка? — спрашивает Коннор.

— Конечно, нет, — отвечает Риса с оттенком негодования в голосе, словно сам вопрос ее слегка задел.

— У Ханны ей будет хорошо, — говорит Коннор. — Лучше, чем у нас, и уж точно лучше, чем у той коровы, которой подкинули малышку.

— Я знаю, что подставил нас, когда побежал к крыльцу, — помедлив, продолжает Коннор, — по для нас все кончилось хорошо, и ребенок попал в надежные руки, верно?