Солнце в руке - Буало-Нарсежак (1999)

— Так. Но ты все истолковал по-своему. Потеряв кровь, я будто бы потеряла тело. Кровь — это нечто вроде старой одежды, от которой нужно избавиться, если хочешь владеть своим разумом.

Разум, душа — это те слова, которые заставляют его бледнеть от негодования. Я для него еретичка, «инакомыслящая». И ему не нужно прятать свое лицо в инквизиторский капюшон. Глаза его горят, хотя он и старается говорить самым спокойным голосом.

— Состояниями, подобными твоему, — терпеливо говорит он, — занимаются невропатологи. Существуют… заболевания нервной системы, сопровождающиеся теми же самыми эффектами. Я только что прочел в одной из твоих книг статью доктора Лукьяневича об «иллюзии самонаблюдения».

— Никто не принимает его всерьез, — замечаю я. — Сегодня все согласны с тем, что ты отвергаешь с такой горячностью: ясновидение, действие на расстоянии и даже биолокация.

На сей раз он взрывается. Бьет кулаком по столу. Принц убегает и прячется под стеллажи.

— Довольно, — орет он. — Убирайся прочь!

— Ладно, ладно. Не сердись.

Но он тотчас берет себя в руки, смотрит на часы.

— Мама должна оставаться вне этого конфликта, — говорит он. — Идем завтракать.

Несколько мгновений спустя мы втроем сидим за столом, лишь изредка перебрасываясь коротким словцом, чтобы попросить соль или корзинку с хлебом. Иногда наши взгляды встречаются, но мы тотчас опускаем глаза. Принц вертится возле нас, выпрашивая кусочек, тоскливо мяукая. Иногда он вытягивает лапку и просительно царапает чью-нибудь ногу. Он наша единственная связующая нить. Без него молчание было бы невыносимым. Я замечаю, что Бернар ест осторожно, следит за моими руками, будто я достаточна ловкая, чтобы просыпать на рыбу или овощи какой-нибудь ядовитый порошок. Но особенно бдителен он во время кофе. Кофе мы пьем растворимый, немного едкий вкус которого может замаскировать наличие постороннего продукта. Я пью маленькими глотками, смакуя. Улыбаюсь и говорю:

— Ты ничего не заметил? Может, сахарная пудра?

Он прекрасно знает, что я смеюсь над ним, и все же не решается притронуться к своей чашке. Вечером продолжается та же игра.

— Что это вас так веселит? — спрашивает старуха.

— Так, один недавний разговор, — вежливо отвечает Бернар.

Но стоит нам остаться один на один и отключить телефон, как столкновение продолжается. Он изменил тактику. Теперь он бьет по тем местам, где я беззащитна, медленно листая мои мемуары, подобно экзаменатору, говорящему с невежественным студентом.

— Тут полно пробелов, — с отвращением замечает он. — Перепрыгиваешь с одного на другое. Читая рукопись, не поймешь — идет ли дождь, или светит солнце. Ты просто уходишь от деталей, мешающих тебе. Очень мило бросить походя: «Проехали! Это не интересно». А может, это и есть самое интересное, намеренно опущенное. А я? Я появляюсь только тогда, когда нужен тебе в твоем рассказе. Да и то намеками, если не сказать наспех. А природа твоих отношений со своей матерью? Все смазано! Пусть читатель сам догадывается и заполняет пробелы.

Я начинаю терять терпение.

— Что означает это выискивание ошибок? Хочешь сказать, что я не умею писать? Велико открытие!

— О нет! — восклицает он. — Скорее, ты слишком ловка. Твоя манера свести весь рассказ к тому, что ты называешь своим «духовным опытом», всего лишь дымовая завеса, за которой ты прячешь свои истинные чувства, настоящие мотивировки.

— По-твоему, я обманщица?

— Счастлив, что ты это признала.

— Ничего я не признавала.

Он оскорбительно смеется, похлопывая мою тетрадь.

— Ты не отдаешь себе отчета, но все, что здесь написано, осуждает тебя же. Тебя ждет психушка, дорогая моя. И вся твоя трепотня про нотариуса ничего не изменит.

— А ты со своей бредовой ревностью, думаешь, — не находка для психиатра?