Союз нерушимый - Владислав Савин (2015)

Затем начался воздушный парад (в иной истории в сорок пятом отмененный из-за плохой погоды). Я не настолько большой знаток авиации, чтобы различить марки самолетов, проходящих довольно быстро и на значительной высоте, но слышно было, как объявляли, истребители Як и Ла, Илы-штурмовики, Пе-2, Ту-2, номера гвардейских авиаполков, фамилии командиров, под звуки "Авиамарша". Самолеты пролетели и наступила тишина. Но действие еще не было закончено.

Раздался барабанный бой, и на Красную площадь вступила цепь солдат, несших склоненные знамена со свастикой. Солдаты подходили к Мавзолею, и презрительным жестом бросали палки с тряпками к подножию. Слышны были лишь шаги и барабаны — позорный обряд. И вдруг, нарушая ритм, раздались истошные вопли, похожие на собачий лай, на немецком языке. Внизу у Мавзолея стоял автозак, окруженный плотным кольцом солдат НКВД, задние двери фургона были распахнуты, крики слышались оттуда.

— Гитлер — прошелестело по трибунам — привезли, значит, чтобы тоже посмотрел. Чем кончился его "дранг нах остен".

После рассказывали, что когда у Сталина спросили, приказать ли пленнику замолчать, Вождь лишь небрежно махнул рукой — пусть орет, если ему охота. Вряд ли это было правдой, чтоб сам Сталин решал то, что должен был сообразить заранее проинструктированный начальник конвоя — однако бывшего фюрера никто не заткнул. Затем раздался чей-то бас, услышанный по всей площади — эй, он там у вас не взбесился? Ему ответил другой голос — да он давно уже бешеный, да нехай лает, что еще ему остается? И раздался дружный хохот. Было ли это срежиссировано — не знаю.

А после мы пробирались по радостным московским улицам, сквозь веселую и нарядную толпу — решив пройти пешком. У многих людей, даже в штатском, я видел черно-оранжевую ленточку в петлице, или приколотую к платью — это означало, как я уже слышал, не награждение орденом Славы или "Георгием" еще с той, Империалистической войны (в этом случае носился бы сам орден, или орденская планка на уставном месте на груди), а факт, что кто-то из родных и близких был на фронте; такая же ленточка с черным бантом означала погибшего; георгиевские цвета я видел на плакатах, афишах, даже флажках в руках детей. Это был наш день, праздник — и его у нас уже никому и никогда не отнять!

Мы были как положено, в парадных мундирах со всеми регалиями. А вот Анюта и Лючия — в своем, нарядном, даже шляпки с вуалями нацепили. Сейчас их вид на московской улице не бросался в глаза — было много женщин, одетых столь же красиво. Правда, это были те, кто в войну ждал своих родных в тылу — фронтовички сверкали наградами на гимнастерках. Но Анюта сказала, что ей выставлять свои заслуги напоказ не хочется, а Лючия — чтобы Смоленцев запомнил ее именно такой, женщиной, а не солдатом.

— Галчонок, ну не плачь, я вернусь, и ничего со мной не случится! — говорил Брюс Лючии — ну, служба такая у нас. Мне спокойнее будет, если ты в безопасности, и ждешь.

А "самая известная из женщин Италии" вытирала слезы, глядя на мужа. Который завтра должен был отбыть (говорю по большому секрету) даже не в Киев а куда-то под Львов. Поскольку войну на Украине надо было завершать, и как можно скорее — в преддверии трудных и великих дел, которых у Советской страны намечалось более чем достаточно. Потому Пономаренко, злостно пользуясь своим положением, прибрал к рукам в силовое крыло своей "инквизиции" наш геройский спецназ Северного Флота. Правда, обещал через три месяца вернуть. То есть в октябре и встретимся?

Ну а Лючия на этот срок поступает в распоряжение моей женушки — вторым номером, телохранителем, адъютантом, и просто ученицей. Чтобы не бегать ей вместе с мужем по бандеровским лесам — все ж не такая война, чтобы женщин, да еще в положении, в строй ставить?

Лондон, 16 июля 1944.