Обещания богов - Обещания богов (2022)

В центре стояла женщина непонятного возраста (иссиня-черные волосы, покрытое морщинами лицо); солистка вела речитатив, перекрывающий звучание хора, а женщины и дети теснились вокруг нее, как племя вокруг своего тотема. Самым поразительным было то, что этот ансамбль, одетый в лохмотья с многочисленными золотыми и серебряными вкраплениями, смотрел прямо в глаза трупов — глаза мужей, братьев, отцов, чьи животы вздувались на глазах, а щеки, отливающие прозеленью, уже ввалились, обнажив десны, покрытые кишащими муравьями.

На траве были разложены сплетенные из цветов гирлянды, обводившие кольцом хор.

— Herrgott![150] — пробормотал сосед. — Это еще что за бардак?

Бивен не ответил. Все вместе напоминало священную церемонию — ужасающую, необъяснимую, взывающую к древним богам и невидимым духам.

Грузовик остановился, могильщики спрыгнули на землю. Солдаты оскальзывались в черной грязи и с трудом удерживались на ногах. Они подошли к эсэсовцам, которым было поручено надзирать за всем этим мирком.

— Scheiße! — прорычал один из них. — Где вас носило? Мы здесь с самого утра дышим этой вонью и слушаем их вой! Сил уже нет!

Бивен посмотрел на цветочные гирлянды.

— Вы позволили им плести венки?

— Да нет же, кретин. Обычное их занятие. Они же мусорщики.

Как любой крестьянин, Бивен боялся цыган. Его голова была забита кучей россказней и суеверий. Эти люди поддерживали тайные связи с оккультным миром, могущественным и внушающим тревогу. Как их ни преследовали, как ни гнали, они все равно были сильнее.

— Почему вы их прикончили?

Рядовой пожал плечами, каска съехала ему на глаза. Бивен заметил, что его маузер даже не был взведен.

— Это не мы, — пояснил рядовой, — это вчерашний батальон. Они вроде как не захотели следовать, куда было велено, или еще чего. Да и какая разница, где они сдохнут, что тут, что в лагере, один черт. Зато экономия на транспорте.

— А дети и женщины?

— В Марцан.

НСДАП начала наводить порядок еще перед Олимпийскими играми 1936 года. Все цыгане из берлинских предместий были отправлены в лагерь Марцан на возвышенности Барним, на северо-востоке долины Шпрее.

Франц заметил в этом хаосе — плачущие дети, поющие женщины, могильщики, которые били цыган лопатами, чтобы заставить заткнуться, — одну деталь, отличающуюся особой жестокостью. Среди гниющих тел несколько живых были накрепко привязаны к трупам. Бивен слышал об этой пытке, которую применяли в концлагерях, — эсэсовцам она казалась хорошей шуткой.

При виде голых людей, скованных с мертвецами и самих ставших падалью, заразившись разложением, он почувствовал, как внутри поднимается недобрая волна. Сколько же смрадных придумок, ненужной жестокости, это просто уму непостижимо…

Он отбросил лопату и достал свой нож, прекрасный нацистский кинжал, хранимый в память о былой славе. В несколько шагов оказался рядом с грудой трупов и разрезал путы маленького, совершенно черного человечка, состоящего из одних мускулов, обтянутых шелковистой кожей, потом освободил высокого стонущего здоровяка и последним — того, кто выглядел скорее мертвым, чем живым.

В воцарившемся волнении из хора выскочил мальчуган и бросился к высокому парню. Необязательно было говорить на языке Zigeuner, чтобы догадаться, что встретились отец и сын.

В этот момент появился один из Totengräber, уже занося свой заступ и готовясь разнести череп ребенка. Бивен схватил его за ворот и приставил лезвие к горлу. Изумленный эсэсовец уронил орудие в грязь.

— Убирайся. Иди копай свою дыру и забудь про них, иначе, клянусь, я тебя самого здесь зарою.

Тот подобрал свою лопату и испарился.

Кохмидер, издалека наблюдавший за сценой, заорал:

— Полегче, Бивен! Не ты теперь командуешь.