Обещания богов - Обещания богов (2022)

Он беспрепятственно прошел в ворота благодаря гестаповскому жетону. Охранников тоже наверняка набирали из отбросов СС. Неряшливые, покрытые шрамами молодчики, ошалевшие от солнца и выпивки, они, казалось, в полудреме ждали, пока их сменят.

Он двинулся по первому проходу. Доски, покрышки, железяки. Повсюду мусор и нечистоты. Давящая атмосфера упадка и безнадежности. Лагерь побежденных, где выживали без всяких иллюзий. Ничего общего с его детскими воспоминаниями о цыганских станах, где все орали, пели, смеялись, где под грязью и рухлядью скрывалась горделивая спесь.

Он бросил имя Тони нескольким семьям. Ему отвечали жестами, объясняя дорогу на романи[171], но он не был уверен, направляют ли его по верному пути или надеются окончательно запутать.

Добрых четверть часа он шел по набросанным доскам, позволявшим не завязнуть в торфе, и в результате заблудился в лабиринте кибиток, смуглых физиономий и хилых костерков. По дороге он отмечал отдельные детали: золотые украшения, вплетенные в женские волосы, резной орнамент деревянных повозок, скрипки, тамбурины, медведи — весь скарб бродячего балагана, теперь поставленного на прикол.

— Хо-хо-хо, братец, ты как здесь?

Бивен обернулся и прямо перед собой обнаружил Тони с его черными сланцевыми глазами и физиономией бешеной собаки. Как и у всех здешних мужчин, черты его лица выглядели так, словно какой-то художник в ярости и горечи набросал их угольным карандашом. Только торчащие усы придавали ему добродушия — ровно столько, сколько требовалось, чтобы втереться в доверие к гадже[172] и ловчее облегчить их кошелек.

Но сейчас перед ним стоял новый Тони — ничего общего ни с мотком проволоки, прикрученной к трупам, ни с той окровавленной грудой тряпья, которую Бивен увидел в подвале гестапо. Это был Тони, разодетый с головы до пят, — штаны с очень высокой посадкой, бабский платок, нож за поясом. Он отлично выглядел, этот Тони, в своей рубашке с серебристыми узорами.

— Я пришел задать тебе пару вопросов.

— Хочешь ракии, кореш?

— Спасибо, обойдусь.

— Кофе?

Бивен принял приглашение. Он невольно все еще разглядывал увязающее в жидкой грязи окружение. У него было ощущение, что он попал на самое дно нищеты, где безнадежность витала повсюду и нигде, растворяясь среди повозок и лиц.

— Нехреново мы устроились, приятель?

Невозможно понять, шутит он или и впрямь полагает, что им удалось не так уж плохо справиться с ситуацией. Тони метнул взгляд — который был приказом — женщине, чье испещренное морщинами лицо напоминало то ли илистые отложения, то ли растрескавшуюся землю.

— А пока готовят кофе, я тебе тут все покажу, умник.

Бивен пошел за ним следом. Удерживая равновесие на перекинутых досках, они протиснулись между двумя кибитками. Приходилось переступать через лужи, блестящие, как разбитые зеркала, обходить отбросы и старые покрышки, устилавшие их путь подобно кучам падали.

— Это ловари и тшурари[173], — пояснил Тони. — Это все наши, приятель. Мы продаем коней, ухаживаем за ними, тут мы лучше всех. Потому у нас кибитки, кореш. Кибитки — это рома.

Как ни странно, эсэсовцы не реквизировали лошадей. Немцы словно забыли про цыганские семьи, брошенные здесь после 1936-го.

Бивен расплывался в улыбке в ответ на каждое приветствие. Для барышников ловари выглядели довольно странно. Двубортные костюмы, залоснившиеся от долгой носки, брюки со стрелками, большие отложные воротники. Гангстерское щегольство со всеми атрибутами любителей поиграть ножом — серьги в ушах, кольца, цепи…

— Идем покажу чё-т другое.

Они покинули скопление кибиток и вышли на поляну, заставленную палатками из плотного залатанного полотна в черно-красную полоску.

— А это кэлдэрары[174].