Траектория - Александр Ярушкин, Леонид Шувалов (2016)

Двери лифта почти бесшумно смыкаются за моей спиной. Вот и квартира Хохловых. Стою на лестничной площадке, набираюсь решимости. Чувство какой-то непонятной вины охватывает меня каждый раз перед допросом близких родственников, кто безвременно оставил этот мир. Чаще всего они не испытывают особой приязни к следователю, вынужденному бередить их раны.

Человек так устроен, что надеется — на его-то долю не выпадет «счастье» столкнуться с судом, милицией, прокуратурой. Когда видишь сгрудившихся на перекрестке людей, «Скорую помощь», кровь на асфальте, в голову не приходит, что это может произойти с тобой, с твоими родными; а если и приходит — стараешься прогнать подобную мысль подальше. В конце-концов не для того мы рождаемся, чтобы нелепо гибнуть под колесами, под внезапно обрушившимся потолком, от ножа пьяного хулигана, от падения в неогражденный пролет строящегося здания.

Свое горе и отчаяние родственники погибших выплескивают прежде всего на следователя. Они требуют немедленного наказания виновных, и не дай бог, если преступник еще не установлен, Тогда следователю приходится совсем худо.

Нажимаю кнопку звонка, и мои опасения исчезают, едва встречаюсь глазами с печальным, но совсем неагрессивным взглядом Веры Николаевны Хохловой. Представляюсь.

— Простите, у нас такой беспорядок,— смущенно говорит она.

Оглядываю прихожую, заставленную большими картонными коробками из-под папирос, и кладу на одну из них шубу.

— Если не возражаете, пройдемте на кухню, — предлагает хозяйка. — Там посвободнее.

В комнатах узлов и коробок ничуть не меньше, чем в прихожей. Мебель пока стоит явно не на своих местах, но кухня уже обжита.На окнах отглаженные занавески в такую же клетку, как и клеенка, покрывающая стол; отделанные пластиком шкафы и тумбы тщательно протерты; на полке ровными рядами стоят бочоночки с надписями «мука», «соль», «сахар»... Сверкают эмалью электроплита я раковина. Мирную чистоту кухни нарушает портрет в рамке, перевязанной по углу креповой лентой.

Вера Николаевна перехватывает мой взгляд, долго смотрит на портрет, тихо роняет:

— Алексей... Готовили на Доску почета... А вышло...

На фотографии — широкоскулый мужчина, с упрямым подбородком и пристальным — за толстыми стеклами старомодных очков — взглядом.

— Как-то мы с Толиком ходили подбирать для него оправу; и на что уж он человек без претензий, но все равно отказался брать себе такие очки. Сказал: ученики смеяться будут.

Алексей Иванович Хохлов сфотографировался в таких очках для Доски почета. Значит, его вовсе не смущали условности. «Остроконечный был человек»,— приходит на память фраза, брошенная плотником Даниловым.

До чего просты людские символы! Достаточно черной ленты, и ты понимаешь, что с фотографии на тебя смотрит тот, кто никогда больше не перешагнет ни одного порога.

Вижу навернувшиеся на глаза Веры Николаевны слезы. Вместо готовой сорваться с языка фразы: «Понимаю, как вам трудно говорить, но...» — произношу:

— Вам очень идет этот свитер.

Сказав так, я не солгала. Темно-серый, цвета глаз Веры Николаевны, свитер из козьего пуха скрадывает чуточку излишнюю полноту и гармонирует с черными блестящими волосами.

Вера Николаевна непонимающе оглядывает себя, словно только сейчас сообразила, во что она одета. Слабо улыбается.

— Алексей привез... Он любил делать мне приятное...

— Где же он ваял такую прелесть?