Дама в черном - Гастон Леру (1993)

Мы были покрыты потоками воды — дождем с небес и пеной моря. Юбка госпожи Дарзак трепетала в ночи, как черное знамя, обволакивая мои ноги. Я поддержал бедняжку, ибо чувствовал, что она едва держится. И вдруг в этой ужасающей обстановке, между громом и ливнем, подле бушующего моря я ощутил ее аромат! Нежный, всепроникающий и такой печальный аромат Дамы в черном. Теперь-то я понимал, почему Рультабиль сквозь долгие годы пронес воспоминание об этом запахе, полном грусти и бесконечной печали. Именно эти мысли навевал аромат, о котором Рультабиль мне столько раз говорил. Но он был и очень властным ароматом, разом опьяняющим посреди этой битвы вод, ветра и грома. Разом — когда я его почувствовал, этот удивительный аромат. Да, удивительный, так как я двадцать раз проходил мимо нее, не замечая этого аромата. Он открылся мне именно в тот момент, когда все самые пронзительные ароматы земли были сметены морским ветром, как нежное дыхание розы. Я убежден, что, единожды ощутив этот печальный, пленительный и грустный запах, вы сохраните его на всю жизнь. И сердце ваше будет наполнено им, особенно если это сердце сына, как сердце Рультабиля, или зажжено — если это сердце влюбленного, как сердце господина Дарзака, или отравлено — если это сердце бандита, как сердце Ларсана. Теперь я понимаю и Рультабиля, и Дарзака, и Ларсана, и все несчастья дочери профессора Станжерсона.

Она позвала Рультабиля, но он вновь скрылся от нас в темноте ночи.

Несчастная зарыдала и увлекла меня в башню. Она постучала рукой в дверь, и Бернье открыл нам ее. Матильда продолжала плакать, а я говорил ей какие-то банальные слова, просил успокоиться. Я отдал бы все на свете, чтобы, не выдавая никого, объяснить ей, какое участие я принимаю в драме, разыгравшейся между матерью и сыном.

Резким движением она заставила меня войти в открытую дверь гостиной Старого Боба. Здесь мы были одни, и никто не мог нам помешать, так как Старый Боб допоздна работал в башне Карла Смелого.

Боже мой! В этот ужасный вечер воспоминания о тех мгновениях, которые я провел вместе с Дамой в черном, — не самые печальные. Здесь я подвергся совершенно неожиданному испытанию, так внезапно, не посетовав даже на нашу схватку с природой, ибо моя одежда, как старый зонтик, оставляла на паркете лужи, она поинтересовалась, давно ли я был в Трепоре. Признаться, я был оглушен ее словами больше, чем всеми раскатами грома. Пожалуй, именно в тот момент, когда вся природа снаружи начала понемногу успокаиваться и уже казалось, что я нахожусь под надежным кровом, мне предстояло выдержать приступ более опасный, чем все атаки морских вод, в течении веков напрасно осаждавших скалу Геркулес. Сначала я ничего не ответил, потом пробормотал что-то невразумительное. Должно быть, я казался очень смешным. Прошли годы, но я все еще вижу эту сцену со стороны, как зритель в театре.

Бывают же люди, которые и вымокнув не кажутся забавными! Вот так и Дама в черном: только что укрывшись от урагана, была восхитительна — с беспорядочно разбросанными волосами, открытой шеей и роскошными плечами, едва прикрытыми легким шелком ее одежды. В моих глазах они выглядели как священный покров, наброшенный неким наследником Фидия на бессмертный мрамор, принявший форму совершенной красоты. Я прекрасно понимаю, что именно мой восторг, даже спустя столько лет, заставляет меня писать эти возвышенные фразы. Но те, кто хоть раз приближался к дочери профессора Станжерсона, безусловно, это поймут. Поэтому представьте, каково было мне, переполненному почтительным уважением, перед этой божественно-прекрасной матерью, прекрасной даже в том гармоническом беспорядке — физическом и моральном, — в который ее поверг ураган, каково было мне сохранять молчание. Ибо я поклялся Рультабилю молчать, а мое молчание говорило за меня теперь громче, чем все мои когда-либо произнесенные судейские речи.

Она взяла меня за руки и сказала тоном, который я не забуду никогда в жизни: