Взаимной антипатии госпожи и Алисии способствовало также и то, что в большом доме сэра Майкла у каждой из них были свои апартаменты. Госпожа имела свои комнаты, как мы знаем, — роскошные покои, где было собрано все самое изящное и элегантное для удобства хозяйки. Алисия жила в другой части большого дома. У нее была ее любимая лошадка, ньюфаундленд и рисовальные принадлежности, что как-то скрашивало ее жизнь. Она была не очень счастлива, эта открытая добросердечная девушка, поскольку едва ли можно было чувствовать себя непринужденно в напряженной атмосфере Корта. Ее отец изменился — этот любимый отец, над которым она когда-то имела неограниченную власть капризного ребенка; теперь он принял другого правителя и подчинился новой власти. Понемногу власть госпожи все больше чувствовалась в доме, и Алисия видела, как отец постепенно удаляется от дочери через пролив, разделяющий ее и леди Одли, пока не оказался наконец на противоположном берегу пропасти и холодно смотрел на своего единственного ребенка через все увеличивающуюся бездну.

Алисия чувствовала, что он потерян для нее. Сияющие улыбки госпожи, ее ласковые слова, ее лучезарные взгляды и чарующая грация сделали свое дело, и сэр Майкл смотрел теперь на свою дочь как на какую-то своенравную капризную молодую особу, которая плохо относится к любимой им супруге.

Бедная Алисия видела все это и как могла несла свое бремя. Оказалось очень тяжело быть красивой сероглазой наследницей, иметь в своем распоряжении собак, лошадей и слуг, и в то же время быть совсем одинокой в этом мире, не имея ни одного друга, кому можно было излить свои горести.

«Если бы Боб был способен хоть на что-нибудь, я могла бы рассказать ему, как несчастна, — размышляла мисс Одли, — но я могу с таким же успехом поделиться своими тревогами с Цезарем».

Сэр Майкл Одли повиновался своей хорошенькой медсестре и лег спать в девять часов в этот холодный мартовский вечер. Возможно, спальня баронета была для больного приятным убежищем в такую холодную погоду. Темно-зеленые бархатные занавеси были задернуты у окон и вокруг огромной кровати. В широком камине горели дрова. На восхитительном маленьком столике у его кровати стояла настольная лампа и лежала кипа газет и журналов, положенных туда собственными хорошенькими ручками госпожи для развлечения больного.

Леди Одли просидела у постели около десяти минут, серьезно разговаривая с супругом об этом странном и ужасном деле — безумии Роберта Одли; затем поднялась и пожелала ему спокойной ночи. Она опустила пониже зеленый шелковый абажур лампы, заботливо поправив его для удобства баронета, чтобы свет не бил ему в глаза.

— Я покину тебя, дорогой, — сказала она. — если ты хочешь спать, это очень хорошо. Если захочешь почитать, книги и газеты рядом. Я оставлю дверь между нашими комнатами открытой и услышу, если ты позовешь меня.

Леди Одли прошла через свою гардеробную в будуар, где сидела со своим супругом до обеда.

В этой комнате можно было заметить множество признаков того, что она принадлежит изящной женщине. Рояль госпожи был открыт, на нем разбросаны ноты, роскошно переплетенные собрания сцен и фантазий. У окна стоял мольберт — свидетель таланта госпожи с акварельным наброском Корта и садов. Сказочной красоты вышивки из кружев и муслина, шелка всех цветов радуги и искусно окрашенная шерсть были разбросаны в беспорядке в роскошном покое; зеркала, изобретательно расставленные в противоположных углах мастером-драпировщиком, многократно отражали изображение госпожи — самый прекрасный объект в этой очаровательной комнате.

Посреди всего этого света ламп, позолоты, красок, богатства и красоты, в задумчивости сидела Люси Одли на низенькой скамеечке у камина.