Мистерия - Вероника Мелан (2014)

«К семи годам. – Отдалось эхом в голове у Стивена. – Сколько же он стоял в той кладовке? Сколько раз и по сколько часов? Один, безо всякого понимая о том, почему и за что находится там. А теперь его взрослого и не упрекнешь, что так мало говорит. А кто бы после такого болтал?…»

– Эй, ты там, случаем, не жалеешь меня? – Раздалось сзади.

Док усмехнулся.

– Ты точно чувствуешь людские эмоции. Но я не жалею, я просто анализирую и пытаюсь понять логику твоей матери. Неужели, несмотря на странности, она не встала на твою сторону? Ведь родной сын – сам говоришь – как можно наказывать за собственные грехи кого-то другого?

– Можно. Посмотри вокруг и заметишь тому множество примеров.

– Да уж. И жаль, что так. А про отца она тебе не рассказывала?

– Нет, хотя я спрашивал. Она врала, что он погиб, и лишь однажды, перебрав, призналась, что он был дьяволом и что надо было быть полной дурой, чтобы спать с незнакомцем.

«Точно». – Хотел согласиться вслух Лагерфельд, но чувство такта заставило его промолчать.

– Так о чем я говорил? Ах, да… Я начал видеть людей не такими, как раньше, и с этого все началось…

Баал рассказывал о том, как изучал людей, словно насекомых: дразнил, слушал, чувствовал, наблюдал за реакциями – чаще всего предсказуемыми – и даже манипулировал. Старухам объявлял во всеуслышание об их болячках и оставшемся сроке жизни, чем пугал последних до смерти, детей морил их же собственными страхами: то переодевался в призрака и скребся в окна, то начинал выть из кустов волком, то попросту кидался фразами «твой брат тебя ненавидит», «отец никогда домой не вернется» и наблюдал за рождающейся в их телах эмоциональной болью. Иногда предупреждал друзей о ждущих дома наказаниях и даже изредка помогал избегать их. Хотя друзья, как стало понятно из повествования, у него довольно быстро кончились.

– Я жил так, как хотел: наслаждался, издевался, вечно нажимал на самое больное, чтобы посмотреть на реакцию, и задавался вопросом о собственной сущности – чувствовал, что я не такой. Не то, чтобы я тяготился собственным поведением – им тяготились другие, – но никак не мог взять в толк, почему кому-то удается быть «хорошим», а мне все никак. Морали и нравоучения, которые мне постоянно читали взрослые, заставляли меня лишь скалиться в ответ и бросать обидчикам в лицо самые болезненные фразы, а колоть, как вы уже поняли, я умел. Много позже я понял, что то был не я – то был демон, та его часть, что росла у меня внутри, в то время как человеческая составляющая меня постоянно страдала от одиночества. Я не мог ни нормально общаться, ни играть, ни просто взаимодействовать с одногодками. Я был злым, агрессивным и совершенно неподдающимся воспитанию.

– И мать, наверное, это злило?

– Не то слово. К десяти годам она отреклась от меня.

– Что?!

Они остановились одновременно – даже Дэйн, и теперь все смотрели на ухмыляющегося сквозь болезненную маску друга с сочувствием.

– Эй, не надо так. Ну, не совсем счастливое детство, не повезло, но могло быть и хуже. Я, к слову говоря, тоже в долгу не остался – проклял ее, уходя. Обрек на долгую и мучительную болезнь, так что, гордиться мне нечем. Каким она меня называла, таким я и стал. Просто я не понимал тогда, «почему» все так происходит, а теперь понял, давно уже понял. – В черных глазах стыла боль – такая же застаревшая, как тина на поверхности гнилого пруда. Повисла пауза, в течение которой вдруг стало понятно, как тяжело и как долго Регносцирос носит на сердце прохудившуюся от времени рубашку печали. – Только легче мне не стало. Все вышло, как вышло. В этой истории нет правых и виноватых – есть просто стороны, суждения, выводы и мнения.