Много званых - Алексей Иванов (2016)

Всё началось восемьдесят лет назад, когда вдове Марии с Абалакского погоста во сне четыре раза явились три иконы с ликами Богоматери, Николая и Марии Египетской, и Богоматерь четырежды велела вдове объявить людям, что в Абалаке надо возвести новый храм. Вдова рассказала о своём видении архиепископу Нектарию. Нектарий внял божьей воле и затеял строительство. А в Тобольске в это время лежал в расслаблении некий крестьянин Евфимий. Почитаемый в народе нищий Павел сообщил Евфимию: он исцелится, ежели закажет в строящийся храм новый храмовый образ. Евфимий сразу обратился к лучшему иконописцу Сибири – Матвею, протодьякону Софийского собора. Матвей согласился. Пока он работал, к Евфимию вернулось здоровье. Так вот сразу и проявилась чудотворность абалакской иконы.

В Сибири образ из Абалака народ почитал более всех прочих святынь, но Семён Ульянович понимал, что в истории этого образа, увы, нет ничего сибирского. Такое могло произойти в Холмогорах, Смоленске или Твери. Что ж, матери везде любят своих детей одинаково. А род от рода отличен по сынам. О сынах Семён Ульянович и хотел поговорить с митрополитом.

После службы в соборе тоболяки рассаживались по саням: застёгивались на все пуговицы, затягивались поясами потуже, запахивались полстями. Путь предстоял неблизкий и по морозу. Монахи держали древки с хоругвями. Завёрнутую в пелёны абалакскую икону вёз отец Лахтион из Никольской церкви – он носил икону и на летних крестных ходах. Митрополита Иоанна усадили в возок и укутали в шубы. Семён Ульянович пристроился рядом – напротив, – и даже подсунул ноги под шубы митрополита.

– Крестный ход на санях – это по-нашему, по-сибирски, – бодро сказал он. – Водосвятие-то сам проводить будешь, владыка, или поручишь кому?

– Как завтра бог здоровья даст, – слабо ответил Иоанн.

Обоз тронулся. Длинная вереница саней сползла с крутояра на Иртыш, на укатанный санный тракт, и кони побежали быстрей, разгоняясь. Ветер плеснул хвостами хоругвей. Иоанн смотрел по сторонам на заснеженные леса, и бледное, больное лицо его потихоньку зарумянилось.

– А вот скажи мне, владыка, – осторожно начал Семён Ульянович. – Мы в Сибири уже сто тридцать лет живём, почему же у нас своих святых нет?

Иоанн вздохнул. Неугомонный Ремезов опять что-то придумал, и ведь не отцепится, старый баламут, пока всю душу не вытянет.

– Не знаю, – покорно ответил Иоанн.

– Есть, к примеру, Василий Мангазейский, – вкрадчиво продолжал Ремезов. – Наш заступник, промысловый…

Отрок Василий погиб в златокипящей Мангазее больше сотни лет назад. Тогда Мангазея только расцветала. Московские воеводы на старых зимовьях новгородцев воздвигли большую бревенчатую крепость, и в полуночную твердыню сплошным потоком шли отчаянные люди. С Руси добирались по Бабиновскому тракту до Меркушино и дальше на кочах и стругах спускались по рекам до Тазовской губы; поморы от Гандвика плыли вдоль побережья Дышащего моря сквозь Карские Ворота до отмелей Ямала, а потом волочили суда через ямальскую тундру и озеро Мёртвых Русских до Обской губы. И в дикой, косматой, бесстрашной Мангазее, где царём была удача, а законом – сила, пришлецы промышляли пушного зверя на тысячи и тысячи рублей.

Васеньке Фёдорову, сыну ярославского купца, было всего четырнадцать лет. Отец отправил его в Мангазею с воеводой Савлуком Пушкиным. Но богатство не манило отрока, его призывал господь. Воевода приставил Ваську сторожем к пушному амбару. Службу Василий исполнял худо – то и дело отлучался в часовню. Однажды в часовне он услышал, что воры ломают дверь его амбара, но не стал прерывать моление – оно было важнее соболей. Воры вынесли всю казну. А Савлук Пушкин решил, что Васька был в сговоре с грабителями, и в звероярости своей забил мальчишку до смерти.