Много званых - Алексей Иванов (2016)

– В остяках, – просто объяснил Филофей. – Придёт время, и они выйдут из язычества, с нашей помощью или не с нашей – не важно. И они забудут тьму, в которой пребывали. А надобно, чтобы не забыли. Вот о них ты и пиши, Гриша. А про меня – уж постольку- поскольку.

В лавке бухарца Турсуна Григорий Ильич купил четыре дести хорошей китайской бумаги, сшил тетрадь и на титульном листе вывел: «Краткое описание о народе остяцком». Об остяках он и сам знал уже, наверное, не меньше Ремезова – насмотрелся на них в путешествиях с владыкой, а вот чертить чертежи земли не умел, и потому отправился к Семёну Ульяновичу.

Ремезова он застал в мастерской.

– Я до дэла прийшов, Вульяныч, – присаживаясь, пояснил Григорий Ильич. – Мэни Матвэй Пэтрович поручив хнигу напысаты. Хнигу про народ остяцев и про то, как владыка Филофий их до вэры обращаэ. Чаю у тэби совэта спросыти. Трэба мэни зрозумить, яко чертэжи зэмли рысовати. Ты-то усю Сибер обчертил – научи.

Семён Ульянович откровенно обрадовался просьбе Новицкого. После того как Табберт перестал к нему ходить, он скучал по разговорам.

– Не токмо Сибирь обчертил! – охотно заявил он. – И Китай с Индеей, и Мунгалию, и Бухарею с Каменной степью. Ну, давай растолкую.

Он вытащил с поставца большую книгу – Новицкий помог поддержать, – грохнул её на стол и развернул посередине.

– Нет различья, на каком чертеже объяснять. Все они почти одинаково делаются. Вот показываю.

Ремезов уткнул палец в разворот.

– Чертёж полагается так. Слева, где сердце, – восток, потому что там Иерусалим. Справа, значит, запад, то есть чертят землю югом кверху. Лучше всего, если чертёж – какая-нибудь река. Рисуй на листе всё, что для дела нужно, – горы, озёры, луга, урочища Ермаковы, рудные места, а что не нужно ни к чему – к бесам долой с бумаги. Что ещё важное услышишь – на пустом месте мелким уставом подпиши. Понимаешь?

В мастерской дунуло сквозняком – это вошла Айкони. Новицкий искоса глянул на неё – и перестал слышать Ремезова. Айкони, не обращая ни на кого внимания, вытащила с полки какое-то своё рукоделие и привычно села на пол у печки. Табберт, её князь, больше не приходил к Семульче, и Айкони уже не интересовалась, кто находится в мастерской. Она просто занимала время шитьём и выжидала, когда можно будет сбежать с подворья к князю.

А Григорий Ильич понял, что ничего для него не закончилось. Ему больше не блазнило, но себя он не отмолил. Душа загудела при виде этой девчонки, словно ровная тяга в печной трубе. Новицкий тихонько сквозь камзол нащупал крестик на груди. «Господи, отведи!» Нельзя так пропадать в другом человеке: Аконя ему не хозяйка, а он ей не собака.

– Главная морока – селенья расставить, – увлечённо рассказывал Семён Ульяныч. – Про это надобно у бывальцев спрашивать. Но оно как бывает: один говорит, меж Тобольском и Тюменью три дня пути, – дак он пьяный ехал, не помнит. Другой говорит: десять дён, – дак у него коняга хромал. Вот такое и вымеряй через мненья многих-многих знатоков. Это самое трудное.

– Розумею, Вульяныч, – сказал Новицкий, хотя ничего не разумел.

Он поскорее вырвался от Ремезова и допоздна бродил по заметённым улицам Нижнего посада, чтобы остудить голову. Он не понимал, что с ним происходит. Аконя нужна ему как женщина? Нет, она ему в дочери годится. И нежность к ней, от которой плавилось его сердце, была подобна нежности к дочери. Он не желал обладать ею, а желал оберегать её, охранять от всех бед. Но у него с Айкони не могло быть общей судьбы. Он – дворянин, пусть и ссыльный, он – православный, он в Киевском коллегиуме изучал труды Пифагора, Плиния и Василия Великого. А она – тёмная язычница и холопка.

Однако на следующий день Новицкий снова был у Ремезова.

– Розкажи мэни, Вульяныч, про остяцев, – пряча глаза, попросил он.