— Скоро пойдёт снег, — сказал Снусмумрик.

Снег пошёл на следующее утро мелкими колючими хлопьями, стало мучительно холодно. Филифьонка и Мюмла попрощались с остальными на мосту, Староум ещё спал.

— Мы с пользой провели время, — проговорил Хемуль. — Надеюсь, мы ещё увидимся с вами и с муми-семейством.

— Да-да, — рассеянно кивнула Филифьонка. — В любом случае передайте им, что это я подарила фарфоровую вазу. Напомни-ка ещё раз, как называется твоя гармошка?

— «Гармония-два», — сказал Снусмумрик.

— Счастливого пути, — пробормотал хомса Киль.

— Поцелуйте Староума в носик, — вспомнила Мюмла. — И не забывайте, что он любит огурцы и что река — это ручей.

Филифьонка взяла свой саквояж.

— Следите, чтобы он принимал лекарства, хочет он того или нет, — сурово сказала она. — Сто лет — это вам не шутки. И кстати, вы отлично можете время от времени устраивать домашние вечеринки.

Она, не оглядываясь, зашагала по мосту, Мюмла ушла следом. Они исчезли в снегопаде, окружённые печалью и лёгкостью, которые обычно сопровождают прощание.

Снег сыпал весь день, стало ещё холоднее. Укрытая белым земля, отъезд, прибранный дом — от всего этого день казался неподвижным и задумчивым. Хемуль постоял, посмотрел на своё дерево, попилил какую-то доску, бросил и снова встал и принялся смотреть. Время от времени он возвращался в дом и стучал по барометру.

Староум лежал на диване в гостиной и думал о том, как всё меняется. Мюмла была права. Староум вдруг осознал, что его ручей — действительно река, коричневая река, которая извивается в заснеженных берегах, просто-напросто коричневая река. Теперь он не мог даже ловить рыбу. Староум сунул голову под бархатную подушку и принялся представлять свой ручей, всё ясней и ясней ему вспоминалось, как бежали ручьи и дни, когда ручьи кишели рыбой, а ночи были светлыми и тёплыми и всё время что-то происходило. И он сам тоже бежал со всех ног, чтобы ничего не пропустить, и спал по чуть-чуть, мимоходом, и всегда было так весело…

Староум поднялся поговорить с предком.

— Привет, — сказал он. — Снег пошёл. Почему перестало случаться важное, почему всё стало таким ничтожным? И где мой ручей?

Староум замолчал, его утомил друг, который никогда не отвечает.

— Слишком ты старый, — Староум постучал тросточкой. — А с зимой ещё больше состаришься. Зимой всегда стареют.

Староум взглянул на друга, подождал. Все двери на втором этаже, во все пустые комнаты, были распахнуты, всё безопасное и беспечное растаяло, половики лежали ровными серьёзными прямоугольниками, всё было холодное и залито снежным зимним светом. Гнев и одиночество охватили Староума, и он воскликнул:

— Ну? Скажи хоть что-нибудь!

Но предок не отвечал, он только стоял и таращился из шифоньера в своём слишком длинном халате и не произносил ни слова.

— Выходи, — сурово велел Староум. — Выйди и посмотри. Они всё сделали по-своему, и теперь только мы помним, как оно было вначале.

И Староум с силой ткнул предка в живот своей тросточкой. Старое зеркало со звоном треснуло, выпало из рамы и рассыпалось на осколки, один, длинный и узкий, поймал озадаченное лицо предка и тоже разбился, и Староум остался тет-а-тет с пустой и безмолвной коричневой фанеркой.

— Всё ясно, — сказал Староум. — Он ушёл. Рассердился и ушёл.

Староум сел возле печи и задумался. За кухонным столом, заваленным чертежами, сидел Хемуль.

— Со стенами что-то не так, — проговорил он. — Наклоняются не туда, и через них можно выпасть наружу. Они совершенно не подходят к ветвям.

— Наверное, он впал в спячку, — размышлял Староум.

— Но вообще-то, — продолжал Хемуль, — вообще-то стены — это лишнее. Когда сидишь на дереве, приятнее смотреть в ночь и видеть, что происходит вокруг, а?

— Наверное, важное случается только весной, — решил Староум.

— Что ты говоришь? — спросил Хемуль. — Так будет лучше?